Вадим и Диана
Шрифт:
Минув привокзальную площадь, я очутился возле остановки автобусов пригородного сообщения. К моему счастью, автобус нужного направления отходил вторым. Да и ожидание на свежем воздухе было в разы легче…
На выезде из города телефон потревожил звонок Лизы, оставленный мною без ответа. Сотовый пришлось выключить. Зелень за окном превратилась в реку без начала и конца, меня затянуло течением и понесло…
Хлюп, швак-швак, чваш … И сыро, и долго, и тяжело идти … Но вот болото заканчивается, а вместе с ним заканчиваются и непомерно большие, со слоистыми стеблями и лиловыми прожилками листьев, растения. Непонятно: во что обуты ноги?
Но болото позади. Впереди поле с расплывшимися краями – то поднимающее, то плавно опускающее пологую стернистую грудь. Я бреду по стерне, силясь узреть сквозь разбавленный янтарём туман противоположный край. Его же как будто и нет в природе этого сна. Есть мои шаги. И от каждого нового туман убегает вперёд странным взъерошенным зверем. Я начинаю догадываться о том, что откроется мне через каких-нибудь пятнадцать-двадцать шагов. Но вот опять я смотрю не своими глазами – вновь Ангел Сна пользуется моим доверием. Ещё в детстве я обнаружил этого духа грёз, его бесспорное присутствие. Он тогда не умел ни думать, ни говорить. Как и я он зачарованно созерцал мистерию, боясь нарушить какой-нибудь юной неловкостью восторг одиноких полётов, прогулки в сказочной местности, будоражащую наготу первой незнакомки …
«Иди смелее. Она там. Она ждёт тебя. Она рисует красным и синим. Она исполнит тебя» – говорит мне Ангел Сна. И я ускоряю шаг. И туман сторонится, открывая широкую просеку. И я бегу по ней с лёгкостью детства. Старый, глубже вросший в землю вагон; большое дерево, усыпанное теперь свежими листочками; её рыжие волосы и ловкие движения рук, оставляющие после себя красно-синий фейерверк штрихов.
– Я пришёл к тебе! – кричу я со всей возможной силой. Она улыбается мне вполоборота и, плавно отстраняясь от мольберта, указывает сложенным веером на портрет. Я подхожу ближе и без труда узнаю себя в ещё молодом человеке с выразительными, подёрнутыми особой печалью, глазами. Я оглядываюсь … Её уже нет. Но нет и страха не увидеть её больше.
«Теперь ты посвящён и знаешь себя. И она узнала тебя. Теперь ты начинаешь жить…» – произносит Ангел Сна и исчезает.
Было ещё что-то в самом конце – слово или образ. А возможно мне показалось, и было только одно желание скорейшей ясности.
– Диана, – прошептали тяжёлые, слипшиеся ото сна, губы.
Деревушка Т., обросшая по краям тополями и высокой травой, стояла на глинистом пригорке у речки Удруса. Некогда, коренное население здесь существенно преобладало над дачным, но после очередной смены вех дачный способ жизни стал основным. В пору глухозимья деревня теплилась тремя-четырьмя желтыми пятнышками окон, больше похожими на сигнальные маячки, которыми оставшиеся селяне сообщали друг другу и всему близлежайшему: «Живы!»
От Т. веяло заброшенностью и какой-то новой хуторской строгостью (от исполинских тополей, от мрачной ветхости изб, от заросшего рогозом пруда на окраине и от настороженной тишины местной природы). Здесь прошло моё языческое детство, запомнившееся грибными походами да удалыми играми (изощрёнными проказами) в общей орде чумазых аборигенов. Отец много работал в городе и вырывался к нам с мамой в редкие (« всегда очень солнечные» – так я запомнил) свободные дни. Я же, пропадая на улице с третьих петухов до первых перепелов, ждал этих встреч и мысленно готовился к ним – придумывал, чем удивить отца, какое из своих «невероятных приключений» рассказать ему на
Я трижды поворачиваю ключ в массивном навесном замке, скриплю облезшей зелёной дверью. На крыльце я кидаю сумку и сажусь прямо на пыльные сосновые ступени. Я один и в том, пожалуй, некого винить. Я один и, кажется, вполне сознательно.
Ночь ловко обошла меня сном. Утром я долго лежал на кровати и наблюдал в потемневшем от грязи оконном стекле обломок тополя, густо обросший тростинками молодняка. Потом была уборка и рейд до магазина в соседнюю деревню D., где добротнотелая Любовь Илинишна, сразу узнав меня, между делом рассказала последние хроники двух деревень. На обратном пути, в поле, меня встретил сухонький мужичок в засаленной, вздёрнутой кверху кепке, стоптанных пегих валенках с подшивом и широкой, кинутой ему на плечи (словно на остов огородного чучела), фуфайке. При ходьбе он опирался на гладкую, с маленькой поперечинкой наверху, палку. Он появился на дороге так внезапно, что если и не вырос из земли, то произошёл, как минимум, от сверхъестественного сгущения молекул воздуха.
– День добрый, – поздоровался я, слегка кивнув головой.
– Добрый, добрый … Узнал ли меня? – спросил мужичёк, сведя в улыбчивый прищур все морщинки на своём коричневом от солнца и самогона лице.
– Пытаюсь, но вроде бы всё мимо …
– Фёдор я … Федька Бода. Ну, не узнал, так и ляд с ним.
– Не вспоминается как-то.
– Ну и брось к чертям собачьим. Всех не упомнишь. С магазину значит идёшь. Дело хорошее. А курево у ней есть? – Я кивнул. – Ну, значит, не зря иду. А ты надолго ли к нам? – Я пожал плечами. – Да ты поставь пакеты, покури.
Он медленно, с какой-то чиновничьей важностью, достал из кармана красную «Приму» и несколько раз энергично стукнул запечатанным краем пачки по тёмно-жёлтому указательному пальцу. Показались две белые сигареты. Тут он поднёс пачку ко рту и резким (точно мяса кусок оторвал) движением выхватил зубами одну из них. Прикурил.
– А я-то из дому час с послишком назад вышел. Деревню прошёл, на поле вылез … Да ведь со вчерашнёго был – подрастомило. Полежу – думаю – в овсе, пооклёмаюс. Лежу. Только забылся грамм, слышу – сорока на Удрусе стрёкает. Не с проста – думаю – стрёкает … Вот … Или собачина бежит, или ещё кто … Встал я на читвяреньки да поверх всего и смотрю …
Мужичёк говорил и говорил без умолку, а я слушал и всё больше поражался тому, как рядовые, с виду незначительные, происшествия обретают в его самобытных словах огромную важность и значимость, на глазах превращаясь в историю отношений человека и мира.
– А у тебя чей вся изба батылой заросла? Надо бы стяпать …
– И надо, и нечем, – подзадорил я мужичка, догадываясь куда он клонит.
– Вота! Нечем! Да я тебе моментом смахну, незадолю. Ох и коска у меня – егоза, а не коска. На одной отбивке весь синокос держится. Ты мне красинькую дай – в магазин сходить – а я вечерком подойду. Так ли?
Я дал Фёдору денег. Он хитро заулыбался, схватил бумажку и с силой сунул её в, катастрофически засаленный, карман фуфайки:
– Вот и спасибо, вот и выручил старика … Не переживай ни об чём. Всё исделаю по-сказанному… Ну, побегу за лекарством. Будь.
Мы разошлись, но, пройдя некоторое расстояние в сторону деревни, я обернулся. Фёдор споро ковылял (левая нога заметно хромала) по обочине пыльной полевой дороги. За ним бежал по колосьям лёгкий ветерок и подымались ржаные комочки жаворонков.