Вагнер
Шрифт:
Вагнер продолжал усиленно работать над «Нибелунгами», свой труд он посвятил Листу. Фактически двигаясь от конца к началу, после «Смерти Зигфрида» и «Юного Зигфрида» 1 июля он завершил текст «Валькирии». Оставался еще пролог. Всё лето и осень он неустанно совершенствовал свое грандиозное детище. «Я оставался непоколебим в своем намерении написать „Нибелунгов“ так, как если бы современный оперный театр совершенно не существовал, а необходимо должен был возникнуть тот идеальный театр, о котором я мечтал» [307] . Мысли об «идеальном театре» тогда казались Вагнеру несбыточными. До их счастливого осуществления действительно было еще далеко. Но именно работа над «Нибелунгами» вновь и вновь заставляла Вагнера грезить о чуде…
307
Там же. С. 213.
В течение октября и ноября он написал
Новый, 1853 год был отмечен для Вагнера частыми поездками как по Швейцарии, так и за ее пределами. Но еще в феврале он был растроган подвигом Листа во имя «вагнеровского дела»: в Веймаре с большим успехом прошла «неделя Вагнера», в течение которой его другу удалось представить веймарской публике «Летучего голландца», «Тангейзера» и «Лоэнгрина».
Второго июля сам Лист приехал в Цюрих и Вагнер смог лично поблагодарить друга за всё, что тот сделал и продолжал делать ради победы вагнеровского искусства. Лист пробыл в Цюрихе восемь дней; прощаясь, они договорились встретиться в начале октября, уже в Базеле.
А пока Рихард в сопровождении некоторых швейцарских друзей (в частности, доктора Франсуа Вилле ( Wille),с которым судьба еще не раз сведет его) совершил длительное пешее путешествие в Альпы, оставившее у него самые приятные воспоминания.
В сентябре Вагнер предпринял свою первую поездку в Италию, так сказать, «пробу пера», перед тем как по-настоящему проникнуться очарованием этой страны. Своеобразным мистическим опытом можно считать один характерный эпизод этой поездки. Остановившись в Специи, Вагнер, измученный морской болезнью во время переезда из Генуи и проведя целую ночь без сна, отправился на прогулку по холмистым окрестностям, поросшим кедровыми деревьями. Вернувшись в свой номер, он прилег отдохнуть, но сон всё не приходил. «Я впал в какое-то сомнамбулическое состояние: внезапно мне показалось, что я погружаюсь в быстро текущую воду. Ее журчание представилось мне в виде музыкального аккорда Es-dur.Пробудился я из своего полусна с жутким ощущением, что волны сомкнулись высоко надо мной. Мне пригрезилась увертюра „Золота Рейна“, с которой я носился, не будучи в силах овладеть ею вполне. Я сразу понял, какое всё это имеет для меня значение: течение жизни может увлечь меня только изнутри, а не извне. Немедленно я решил вернуться в Цюрих и приняться за композицию большого произведения» [308] .
308
Там же. С. 227–228.
Вагнер так и сделал. Однако вскоре ему пришлось изменить свои планы. В Базеле его ждал Лист, который должен был проследовать дальше в Париж, чтобы повидать своих детей. В очередной раз Вагнер поддался на уговоры друзей и решился сопровождать Листа в этой поездке. В начале октября они прибыли в Париж. 10 октября в квартире дочерей Листа состоялось знакомство: «Впервые я видел своего друга, окруженного детьми, подростками-девушками и мальчиком-сыном, переходившим в возраст юноши… Младший сын Даниель своей живостью и сходством с отцом внушил мне глубокую симпатию. Дочери его произвели на меня впечатление чрезвычайно застенчивых девушек» [309] . Эти скупые строки описывают первую встречу Вагнера с той, которая станет ему истинной женой.Но тогда он даже предположить не мог ничего подобного…
309
Там же. С. 234–235.
Вагнер пригласил приехать в Париж Минну. Ему вдруг захотелось пройтись с женой по улицам того города, в котором они вместе пережили нужду и унижения. Она провела с мужем несколько дней, предаваясь воспоминаниям; это были дни, когда супруги вновь ощутили близость друг другу, единение и теплоту чувств, которые, казалось, уже были утрачены навсегда. Умиротворенные, они в конце ноября покинули Париж и вернулись в Цюрих. Вагнер решил больше никуда не уезжать, пока полностью не напишет музыку хотя бы к одной из частей «Нибелунгов». В начале ноября он принялся за работу, которую уже давно откладывал. Ведь фактически с начала 1848 года прошло больше пяти лет, и за это время Вагнер не написал ни одного такта, ограничиваясь лишь разработкой и переработкой текстов!
Первым на очереди стояло «Золото Рейна». 16 января 1854 года композиционный план драмы был завершен, а к 28 мая сделана вся инструментовка. Затем Вагнер взялся за «Валькирию» и к концу июля полностью завершил первую сцену. Он всецело ушел в работу, словно спешно наверстывал отнятое у музыки время. С августа по октябрь
Во время такой интенсивной работы Вагнер «в мирной тишине своего дома» познакомился с книгой, изучение которой имело для него громадное значение: «Я говорю о сочинении Артура Шопенгауэра „Мир как воля и представление“… Как всякий человек, много размышлявший о сущности жизни, я раньше всего искал конечных выводов шопенгауэровской системы. Меня совершенно удовлетворяла его эстетика, в которой я особенно поражался его глубокомысленным взглядам на музыку… Я еще раз прочел поэму о нибелунгах и, к своему изумлению, понял, что с этим мировоззрением… я давно уже сжился в своем собственном творчестве. Только теперь я понял своего Вотана… Несомненно, что серьезное настроение, вызванное чтением Шопенгауэра и властно требовавшее экстатического выражения на бумаге, подсказало мне идею „Тристана и Изольды“» [310] .
310
Там же. С. 242–245.
Вагнер решил послать философу, теории которого настолько задели его за живое, экземпляр готового текста «Нибелунгов» (кстати, при подготовке к полному изданию либретто тетралогия уже получила свое окончательное название «Кольцо нибелунга»). На титульном листе автор собственноручно написал «В знак преклонения». Впоследствии он узнал, что Шопенгауэр очень благосклонно отнесся к его произведению, признал его значительность и гениальность.
Новое философское увлечение на этот раз не отрывало Вагнера от его композиторской деятельности, и 30 декабря он завершил композиционный эскиз «Валькирии», чтобы в январе приняться за инструментовку.
К тому времени он был уже полностью поглощен шопенгауэровской доктриной, которая не столько примирялаего с теми страданиями — в первую очередь духовными, — которые ему пришлось перенести, сколько объяснялаих необходимость. А по словам А. Лиштанберже, «убивать в себе всякое желание — вот необходимое условие спасения, вот единственное лекарство против того всеобщего страдания, которое гложет каждую тварь и совершенно особенным образом мучит существа высшего порядка — гениев» [311] .
311
Лиштанберже А.Указ. соч. С. 308.
Если в пору создания «Тангейзера» и «Лоэнгрина» Вагнер интуитивноподошел к идее искупительной жертвы и отрешения от мира во имя Любви, то теперь он принимает эту идею сознательно.Шопенгауэр словно открыл перед Вагнером его самого!
Можно ли говорить, что в его мировоззрении под влиянием идей Шопенгауэра произошел кардинальный переворот, в частности, от оптимистического атеизма, проповедуемого им в 1848–1849 годах в учении о «духе Революции» и увлечении Фейербахом, к пессимистическому христианству Шопенгауэра? Если считать, что в своих идеалах Вагнер действительно повернулся на 180 градусов, то придется признать «Тангейзера» и «Лоэнгрина», написанных в преддверии провозглашения революционных взглядов Вагнера, произведениями оптимистическими и атеистическими, что было бы грубейшей ошибкой. Музыкальные драмы Вагнера нельзя подогнать под терминологические рамки, а следовательно, нельзя говорить и о коренном изменении его мировоззрения. Менялась лишь внешняя оболочка, но никак не глубинная суть вагнеровской философии, провозглашенная еще в «Летучем голландце»: Любовь, побеждающая смерть. Идея Любви углубилась понятием всеобщего сострадания.Это очень хорошо выразил Лиштанберже: «Новые идеи снова приближают Вагнера к христианству… Теперь он видит в великих религиях Европы и Индии символическое выражение тех самых воззрений, которые в уме Шопенгауэра достигли своей наивысшей степени философской ясности. Меньше всего искажает смысл чистого пессимистического учения буддийская религия. Брама создает мир, или, точнее, он сам становится миром; но это создание считается грехом, и бог искупает свою вину, страдая страданиями всего мира до того момента, когда он обретет спасение в Будде, святом аскете, который уничтожает в себе Волю к жизни и стремится только к нирване, к небытию. По буддийской морали, высшая добродетель есть жалость, и каждый человек, если он заставляет страдать какую-нибудь тварь, снова рождается под видом своей жертвы для того, чтобы на себе испытать то зло, которое он причинил. Это мучительное переселение прекращается только тогда, когда в одном из своих воплощений он не заставил страдать ни одно существо, когда он сострадал скорбям каждого создания и когда он уничтожил в себе всякое хотение жизни» [312] .
312
Там же. С. 308–309.