Вагончик мой дальний
Шрифт:
Но если честно, я больше о Зоеньке тогда думал. О том, что вчера майор Леша Белый сделал точный ход, чтобы прервать нашу связь, которую он кишками почувствовал. А теперь и Зоя, и вагончик, проклятый людьми и Богом, как однажды нарекла его теть-Дуня, неведомо где, а я – тоже неведомо где. И мой надежный почтальон
Костик уже не принесет Зоин голос и не унесет мой.
Может, Шабан прав, что дорогу обратно надо зарубить в памяти, чтобы скорей вернуться? Пусть в нашу вагонную тюрьму, но в которой рядом будет Зоя.
Была бы только ночка да ночка
Еще почему-то вспомнился директор Мешков.
Да не почему-то, а все потому же. Если удастся бежать темной ночкой, я суку Мешкова, который придумал наш вагончик, из-под земли достану!
Вот главная цель моей жизни!
Я даже могу представить, как это будет. Приеду, значит, в Москву и на вокзале спрошу, где тут у вас проживает товарищ сука Мешков? Нет, никакой он мне не товарищ, даже не гражданин, просто сука!
Спрошу так: а где живет большая сука Мешков? Если не скажут, а станут скрывать, обойду улицу за улицей, дом за домом, но его разыщу. Он откроет мне дверь, а я выстрелю ему в лицо. Нет, не так.
Он тогда не почувствует, как мы его люто ненавидим. Я сперва скажу:
“Слушай сюда, сука Мешков, мелкая падла, ханурик хреновый, микроба чумная… Ты Таловку помнишь? Ты помнишь, дрянь, как посадил нас в вагончик и пустил по России?!” А когда он вспомнит и затрясет своей ржавой ублюдочной мордой с белыми от страха глазами, я добавлю твердо: “Так вот, недоносок мерзопакостный, знай, меня прислали от имени вагончика, чтобы тебя, суку, наказать. Наш, вагонный, самый справедливый суд в мире приговорил тебя к смертной казни через расстрел!”
Я не скажу: “Уничтожить как вредное насекомое”, – хотя это будет правдой. “Наказать казнью!” Вот!
Вообще-то я эту картину много раз передумывал, представлял. И каждый раз по-новому. С другими уничижительными прозваниями, другой казнью.
Одно оставалось неизменным: казнь эта состоится.
Пока я в мечтах пребывал, мы выехали на взгорок, с которого открылся вид на просторное поле, на речку с мостом, на темные, вразброс, избы с огородами, среди которых выделялась полуразрушенная белая церковь без креста.
В первую ночь хозяин поселил нас на скотном дворе, где из-за летней духоты ночевали у него жена и дочь. Мы поперву их не увидали, только почувствовали, как они на нас зырят из темноты, шепчась между собой.
С рассветом рассмотрели: жена некрупная, чуть располневшая женщина неопределенного возраста: то ли тридцать ей, то ли пятьдесят.
Впрочем, мы в ту пору резонно считали, что после двадцати лет все перестарки. А вот дочь у них – подросток, нам ровня, беленькая, голенастая и, как выяснилось, смешливая. И хоть они свои, жена и дочь, а, судя по всему, такие же батраки, как мы…С утра до ночи при хозяйстве или на огороде.
В тот день их отослали на луг косить траву, а нас с Шабаном со двора не пустили. Лешак показал на сваленные в углу березовые стволы, на двуручную пилу, что висела в сенцах на стене, и велел напилить дров.
Временами возникал неожиданно, как черт из-под печки, у нас за спиной, наблюдал коротко,
“Дайте им хлебово”, – и ткнул пальцем на ведро в углу избы.
– Так это же корм для поросят? – робко заметила жена.
– Конечно. Что им, готовить отдельно? – буркнул он. Но потом велел отрезать по ломтю хлеба. – Они вон кубометра не осилили… Чего задарма кормить-то?
После обеда до темноты, которая долго не наступала, опять пилили дрова, пока не возник Лешак и не пробормотал, глядя в землю: мол, хватит мучить пилу, ступайте пить чай да на покой.
От чая мы отказались. Ни аппетита, ни сил, едва дотащились до места.
А место для спанья нам назначили на этот раз в старой бане, на задворках избы, за огородом. Дверь, чтобы мы не деранули, заперли снаружи на засов. Пахло сыростью, углем, мокрицами. Было душно.
Но если честно, мы в тот день ни о чем не мечтали, только бы добраться до лежанки и завалиться спать.
Мы не знали, подслушивает ли нас старый Лешак, однако вели разговор с Шабаном негромко, с оглядкой на крошечное, в ладонь, окошко.
– Надо драпать, – сказал Шабан мрачно. – Он нас за скотину держит.
– Куда? – спросил я.
– А что? В вагончик не пустят?
– Нас же продали, – напомнил я. – Обратно вернут. А то еще и на шахту для острастки сбагрят… Думаешь, лучше?
– Как у Мешкова…
– Там хоть взаперти не держали!
– Да можно хоть в окошко… Если голова пролезет…
– Тише ты! Давай спать. Завтра решим.
На следующий день нам удалось перемолвиться с женщинами. Выяснилось: никакие они не жена и дочь, а так, дальняя родня. Седьмая вода на киселе. Батрачат за несколько мешков картошки да за прокорм во время найма. Про Лешака, звать его, оказывается, Глотыч – то ли имя, то ли кличка, – говорят торопливо, с оглядкой. Кержак, мол, бессемейный, молчун, людей не любит, не верит никому. В деревне его тоже сторонятся. Работал в энкеведешной охране, в Полуночном, оттуда вся его угрюмость. А теперь отстроился, завел хозяйство, крепкое, потому что сам работяга. Молоко, масло, картошку – гонит на рынок, деньги копит. А для кого копит, если одинок? Ну а чтобы сельсовет не цеплялся к его доходам, внес большую сумму на постройку танка “КВ” и получил личную благодарность от товарища Сталина. В районной газете его пропечатали как передовика сельского хозяйства.
В другой раз женщины расспросили и нас, кто мы, откуда, тоже на ходу, с оглядкой. Посоветовали уходить, но куда, сами не знают.
Кругом болота да заключенные. Но вот что жизни у Глотыча не будет, это уж точно. У него и скотина дохнет. Что ему чужая жизнь?
– Так он в баню на ночь запирает, – сказал Шабан.
– Значит, днем.
– И днем… Кажись, его нет… Оглянешься, а он уже за спиной… Точно, как лешак!
– Лешак и есть, – подтвердила женщина. – От лагеря привычка. Но это пока. Притвориться надо. Как пошлет на деляну, лес валить, тут уж не зевайте…