Вагончик мой дальний
Шрифт:
Следователь, моложавый, но с пролысиной, в пенсне, был похож скорей на научного работника или на учителя, если бы не военный мундир, который ему, как говорят, личил. Звали его Евгений Иванович.
Разговаривал он вежливо и все, что я рассказывал, до слова записывал на каких-то листках.
– Так Зоя – ваша жена? – спрашивал он в который раз.
– Моя жена, – отвечал честно я.
– Вы с ней сами так решили?
– Да. Хотя мы не расписаны.
– Ну кто же вас распишет? – не без легкого удивления говорил он.
–
Вы же утверждаете,
– Шестнадцать. И два месяца.
– А чем это можно подтвердить?
Я молчал.
– Ну может, какие-то справки, – подсказывал он. – Метрики?
– У меня на руках ничего нет. Если только у этих?
– У кого “у этих”? – спрашивал он. – Вы имеете в виду штабистов из эшелона?
– Да.
– Филькина грамота – вот что у них есть! – отмахивался он. – Но хочу вас предупредить. С восемнадцати лет вы проходите совсем по другой статье. А предположим, вы намеренно скрываете, занижаете свой возраст?
– Я не скрываю.
– Ладно. Но если вы такой честный, объясните, почему ваши показания противоречат показаниям гражданина Иогана Фишера, он же Иван
Иванович Рыбаков? Гражданин Фишер-Рыбаков, например, утверждает, что это он убил красноармейца Сидорова?
– Это он сказал?
– Да. Он сознался. И не просто сознался. Он подробно описал и показал в ходе следственного эксперимента, с выездом на место происшествия, как он наносил удары пострадавшему Сидорову, а его свидетельство, кстати, подтверждает ваша, как вы ее называете, жена.
Желаете, я могу вам зачитать показания гражданина Фишера-Рыбакова?
– Нет, – сказал я.
– Ваше право. Тогда перескажу своими словами. Гражданин
Фишер-Рыбаков признался чистосердечно, что он давно замышлял убийство военнослужащего Сидорова, которого он, по его словам, всегда ненавидел. – Евгений Иванович оторвался от бумаг и спросил, глядя на меня сквозь угрожающе поблескивающие стекла: – А ведь были у него конфликты с военнослужащим Сидоровым, там, в эшелоне?
– Не помню, – отвечал я. – Может, и были.
– А ваша так называемая жена точно помнит, что были такие конфликты.
Военнослужащий Сидоров, например, принимал участие в поимке бежавшего из-под охраны преступника Скворцова, и обвиняемый
Фишер-Рыбаков из вагона через окно оскорбительно выражался в его адрес. Даже угрожал. Не так ли?
– Не помню, – повторил я.
– А как гражданин Фишер-Рыбаков наносил смертельные удары военнослужащему Сидорову, тоже не помните? А на винтовке, между прочем, найдены отпечатки его пальцев…
Я промолчал.
– Не хотите говорить?
– Нет. То есть да. Не хочу.
Евгений Иванович закрыл папку с бумагами и стал протирать стекла пенсне белым платочком. Глаза у него без пенсне были светло-голубые и совсем не милицейские.
– Послушайте, Антон! – произнес он почти дружески, перегибаясь через стол в мою сторону. – Вам, кроме побега, вменяется и соучастие в особо тяжком преступлении, то есть его сокрытии. Но, может, вы, и правда, о нем не знали?
– Как же я мог ничего не знать? – сказал
– А вот подследственный гражданин Фишер-Рыбаков, – тут Евгений
Иванович снова приоткрыл сероватую папку, – утверждает, что ни вас, ни вашей, как вы называете, жены в избе в момент убийства вообще не было. Как это понимать? Или это неправда?
– Неправда.
Евгений Иваныч, будто ничего не слыша, монотонно продолжал:
– А труп военнослужащего Сидорова, как выясняется, вы увидели после происшедшего и были, как говорят, не в себе. И даже… Вот-вот!
–
Следователь поводил пальцем по строчке. – В приступе возбуждения вы хотели мертвому Сидорову чем-то помочь… Позвать людей на помощь. То же самое хотела сделать ваша, так называемая жена…
– Почему так называемая? – взорвался я. – Она жена! Жена! Жена!
– Ну, конечно, жена. Только успокойтесь.
Евгений Иванович сразу же согласился и оглянулся на дверь помещения, где происходил разговор. Комната была убогая, канцелярский стол, за которым сидел следователь, в пятнах чернил, старенький стул, на котором восседал сам следователь и железный, ввинченный в пол табурет для меня. Стены, местами облупившиеся, крашены в зеленый ядовитый цвет. Окошко с решеткой, грязно-рыжее, оно едва пропускало свет.
Я шарил глазами по стенам, а в лицо следователя, почему-то меня выгораживающего, да еще так примитивно, я старался не смотреть.
– Так и запишем, – заключил он между тем. – Увидев труп Сидорова, вы были не в себе и плохо помните, что было дальше. Вы подтверждаете, что хотели позвать людей на помощь…
Я не стал спорить со следователем. Не сказал, как надо бы сказать:
“Не так все было, Евгений Иванович. А все, что вы сейчас сказали, не похоже на правду”.
Но я промолчал. Меня увели.
В камере, где сидели еще четверо подследственных: один домушник, один щипач и двое так называемых спекулянтов – они перепродавали галоши, – мне очень наглядно разъяснили систему следования: “Прав не тот, кто прав, а у кого больше прав. Все равно напишут то, что им нужно. А не подпишешь – сделаешь себе же хужей!”
На следующий день Евгений Иванович пододвинул ко мне листок со своими записями, и я не читая подписал.
Даже мне, ничего не смыслящему в следовательских делах, было очевидно, что при желании любой судья мог бы увидеть массу противоречий в деле. Например, время, когда все произошло, и появление, куда позже совершенного убийства, в доме Ван-Ваныча. И пьяные бабы, при всей их загульности, могли бы подтвердить, что немец, как и сопровождающий его Сеня, от которого и вправду прок был невелик, – он ничего о той ночи вспомнить из-за потери памяти не смог, – сперва побывали в их доме. Но женщины, как выяснилось, говорили разное, цены их показания не было никакой. Тоже и наша певунья Ольга. Она якобы сама видела с сеновала Петьку-недоноска, выходившего на двор помочиться, а рядом с ним, по ее словам, был незнакомый ей мужчина, который, как ей кажется, был похож на Ван-Ваныча.