Вагончик мой дальний
Шрифт:
Болотце с ручьем, омуток, зимовье. Мысленно с ним распрощались. Ни погони, ни собак не видать. Небось, шарят вдоль путей к Юргомышу. А мы все тут, вокруг да около, бродим.
Пришла на ум шальная мысль: а не сойти ли нам снова здесь и продолжить житье-бытье в родном зимовье? Ведь утверждают фронтовики – в одну воронку снаряд дважды не попадает… Но это все теории. А на самом деле, пока не найдут, будут шарить вдоль дороги.
И второй… и который раз. У них сейчас охотничий раж: что медведя завалить, что
Я крепко сжал Зоину руку. Она ответила слабым пожатием.
– Жалко, – шепнула на ухо.
Я повторил:
– Жалко.
Мы оба знали, о чем мы жалели.
Зыряновка открылась из-за деревьев многими огнями. Мы уж как-то отвыкли, что в мире существует столько электричества. Прожекторы на мачтах не в счет. У них и свет другой, лагерно-холодный. Он не светит, а бьет по глазам. А тут, при виде светящихся окошек, повеяло жилым теплом.
Поезд сбросил скорость, и молчаливый Кеша, закинув автомат на спину, двумя руками поддержал меня и Зою, пока мы спрыгивали наземь. Махнул рукой, но не в знак прощания, а скорей по привычке.
Прямо от насыпи начиналась деревенская улица. Пахнуло дымком, донеслась откуда-то песня, высокие бабьи голоса сквозь смех и перебор гармошки. И это напомнило какую-то иную, нами забытую, тыловую жизнь.
На звук гармошки мы и пошли. Да нам все равно было куда идти.
А улица, как в каждой деревне, тут была одна. Песня приблизилась, можно было разобрать слова.
В тех лесах дремучих
Разбойнички живут,
В своих руках могучих
Носилочки несут.
Носилки не простые,
Из ружей сложены,
На них лежал сраженный
Сам Чуркин молодой!
Кровь лилась из раны
По белому лицу,
По белому лицу,
По черным по бровям…
Я ни прежде, ни потом не слыхал этой песни. Но запомнилась она из-за своего необычного текста про разбойников. А еще потому, что в тот вечер все воспринималось по-особенному. Песня тоже. Хотя нам-то, понятно, было не до песен.
– Нужно спросить тетю Олю, – напомнил я.
– Нет, – возразила Зоя. – Нам надо спросить тетю Оню.
– Такого имени нет.
– Но я сама слышала… Бородач так и сказал: спросите тетю Оню. Я даже удивилась… Зря не переспросила.
– Зря. – И я повторил упрямо: – Такого имени нет. Я сейчас зайду в избу и спрошу… А ты побудь здесь.
– Спроси тетю Оню, – произнесла вслед Зоя.
Я не помню ее интонации, но думаю, что она была просительной. Только я Зою не послушался. Я был уверен, совершенно уверен, что знаю точно, кого надо спрашивать.
Изо всех сил пытаюсь остановить это мгновение у чужого крыльца.
Поздней памятью переиначиваю наш разговор, правлю себя:
– Нужно спросить тетю Олю, – говорю я.
– Нет, –
– Такого имени нет.
– Но я сама слышала… Бородач так и сказал: спросите тетю Оню. Я даже удивилась… Зря не переспросила.
– Зря, – говорю я. Но при этом соглашаюсь. – Ладно, – говорю.
–
Зайду в избу и спрошу тетю Оню. Непонятное какое-то имя… Но я спрошу.
Иногда наш спор укорачиваю еще.
– Нужно спросить тетю Олю, – предлагаю я.
– Надо спросить тетю Оню, – поправляет Зоя.
– Ладно. Спрошу. А ты побудь здесь.
Но сделал я так, как сделал. И одна буковка в тот вечер решила нашу судьбу. Сейчас-то понимаю, что был бы другой вечер, другие обстоятельства, которые привели нас к такому же результату. Понимаю.
И все-таки…
Добираясь в воспоминаниях до этого вечера, я веду этот короткий спор. И спорю снова. С собой. С Зоей. Со своей дурацкой памятью, которая не хочет ничего менять. И оттого становится больней.
Я постучался в двери, но за шумным весельем меня не услышали.
Потянул дверь на себя и сразу же окунулся в атмосферу бурного, даже буйного деревенского праздника. За просторным столом, накрытым небогатой снедью: картошка, огурцы, лук и, конечно, неизменная бутыль мутноватого самогона, – кучно теснились женщины.
Девочка-подросток, как мне увиделось от порога, лихо растягивала меха гармошки. Ядовито синий махорочный дым клубами восходил к потолку. И хоть все враз повернули головы в мою сторону – как же, мужик объявился! – но петь не перестали, и только ближайшие к двери закричали: “Паря! Ходи к нам! Заждались!”
Из-за стола поднялась моложавая бабешка – да тут все были молодые – в цветастом платочке и белой нарядной блузе, судя по всему, хозяйка дома.
– Тебе, милой, кого?
– Мы ищем тетку Олю!
– Кого? Кого?
– Олю! – крикнул я сильней, пытаясь переорать женский хор.
– Ах, Ольгу? Она вон сидит! – И тут же закричала через весь стол: -
О-оль…Слышь? К тебе!
– К тебе! К тебе! – подхватили остальные. А кто-то добавил: – Ох,
Ох! К Ольге так мужики и липнут! Сладкая баба!
– А у нас Илья седня, – добавила хозяйка. – Престольный…
– Престольный! Престольный! – опять подхватили бабы.
– Щас…Только допою, – отвечала неведомая Ольга. Через дым разглядеть ее не удавалось. – Допою вот про любовь…
И, высоко поднимая голос, завела:
– В одном прекрасном месте, на берегу реки,
Стоял красивый домик, в нем жили рыбаки,
Один любил крестьянку, второй любил княжну,
А третий – молодую охотника жену…
Я расслышал, что пели по-разному: одни: “любил княжну”, а другие по-современному: “любил партейную”… Стол дружно подхватил, стаканчики звякнули.