Вагончик мой дальний
Шрифт:
– Он никуда не уйдет! – сказала Зоя, вцепляясь в мою руку. – Он мой муж!
– Му-уж? Объелся груш! – передразнил Петька, оскалившись. Сверкнули стальные зубы. – Раз поимел, стало быть, муж? Так давеча в штабнухе тебя столько поимели! Они что? Они все мужья?
Зоя, не произнося ни слова, еще сильней вцепилась в мою руку. Но она не только держалась за меня, она меня держала, чтобы не сорвался.
– Дык я тоже хочу стать мужем. Раз-зе не имею права? Все имеют, а я не имею?
Он стоял перед нами, раскачиваясь
Я прямо физически ощутил: стоит мне сделать к нему шажок, как он оборотнем прыгнет сверху и стальными когтями сдвинет мне скальп на лоб…
Комнату вдруг застлало красным туманом. Я перестал ощущать себя.
Было мгновение, когда я мог бы броситься на него, но пьян-пьян, он чутко уловил мое движение. Скакнул в угол и уже примеривался, поднося винтовку к плечу и разворачивая стволом прямо на меня.
– Мне энтот свидетель ни к чему! – объявил, причем очень спокойно.
–
Имею право ликвидировать. При попытке к бегству. А ты ведь хотел бежать? Ну так беги! Беги давай! Ну! – И клацкнул затвором.
Если бы он закричал, как всегда, если бы не было двух бутылок самогона, можно было бы поверить, что берет на испуг. Не станет же он палить в чужой избе, поостережется. Хоть он и трезвый не очень остерегался, когда догонял Скворца. Но там-то он стрелял в поле, издалека и в спину!
Сейчас же стеклянные глаза расширились, ноздри, как на охоте, раздувались, и уж палец, отчего-то сразу побелевший – я от него глаз не мог отвести, – жмет, жмет на курок! И уже приказывает:
– К двери! К двери, говорю!
Это значит, чтобы пуля – в спину.
Реакция Зои была быстрей, чем моя. Она вдруг бросилась перед ним на колени, запричитала. От пронзительного женского крика стало в груди больно.
– Не надо! Не надо! – закричала. – Петя! Он тебе не помеха!
Придурок, наверное, тоже не ожидал такой реакции.
– А к чему мне с ним канитель-то? Ни выспаться, ни гульнуть! А стрельну, мне еще и премию дадут, что врага-беглеца не упустил! Мало в эшелоне наизгилялись: “Придурок! Придурок!” Ну скажи еще раз: кто я? Кто? – И затрясся от ненависти. К нам или не к нам, сейчас он не различал. И снова я увидел стальное дуло в лицо и белый палец на курке.
Уж сколько мы, ребятня, нагляделись за войну всякого: и бомбочки-зажигалки, и те чугунные чушки, что могли снести полквартала, но отчего-то не взорвались… И лимонки, которые бросали в костер, перед тем как разбежаться, и самопалы… Но никогда я не представлял, как зябко под желудком становится, слабеют в коленках ноги, когда в твое лицо упирается дуло… Черный зрачок смерти. Тело немеет под этим стальным оком. Перестаешь себя ощущать…
Как издалека, донесся голос Зои.
– Умоляю! – пронзительно закричала она. – Пе-тя! Петенька!
Имя, произнесенное
– Ка-ак?
– Пе-тень-ка! Что скажешь, все исполню!
И ни капельки фальши в голосе.
Господи, да что же она так унизилась, что поползла к нему и погладила его сапоги! Я не мог, не хотел этого ничего видеть.
Сверкнул в глаза прыжок рыси-оборотня, и кровавая каша застлала все вокруг. Скорей ощутил, чем увидел Зою. Она взяла меня за виски и близко, близко прошептала:
– Антон… – И еще тише: – Тошенька, милый… Уйди…
Туман рассеялся, и я увидел ее глаза. В них было то, чего не было в ее голосе. Черный ужас. Она точно знала, что рядом ходит смерть, и хотела отодвинуть ее любым способом. Любым. Даже таким, как этот.
С силой – и откуда в ней, хрупкой, оказалось столько силы? – взяла меня за плечи и вытолкала наружу. Я услышал, как за спиной хлопнула дверь.
Зоя спросила, глядя перед собой:
– Что я должна делать?
Петька-недоносок, не выпуская из рук оружия, сказал, что сперва они будут вместе пить.
– Пить не буду, – отвечала Зоя.
– Значит, пить буду я. У нас ведь праздник?
– Да.
– Семейный, так?
– Так.
– Я муж? – спросил он в упор.
– Ты муж, – отвечала кротко Зоя, глядя прямо перед собой.
Эту маску, это состояние полной нечувствительности, она выпестовала в себе еще там, в штабнухе. Она уходила в него в случае опасности, как куколка шелковицы в свой кокон.
Она стала раздеваться. Движения были механические. Скинула кофту, юбку, распустила волосы и, подойдя к постели, медленно легла на спину. Петька-придурок при этом стоял посреди избы в той же странной позе, с оружием в руках, молча наблюдал.
Вдруг спросил:
– А с майором ты как ложилась?
– Не помню, – отвечала Зоя.
– А с этим? Ну? – И указал на дверь.
– Не помню, – повторила она.
– Хочу знать. Как муж! – настаивал он.
Зоя впервые повернула к нему лицо.
– Но я же здесь, Петя! Что тебе еще нужно?
Как ни странно, он среагировал на слово “Петя” послушно. Отставил винтовку и стал торопливо раздеваться, бормоча какие-то слова про мужей, которых он всех перетерпел, всех запомнил, сволочей таких!
Перед тем как впрыгнуть в постель, именно впрыгнуть, он протянул с особо жалостливой, почти детской, интонацией:
– Знаешь… Знаешь, как мужику погано, когда водишь девок на случку? Я чуть с ума не сходил, как представлял, как энто делают… А я слухаю, ходя у окошечка, представляю в картинах, и штаны – вот стыд какой! – становятся мокрыми от чужого праздника-то… Обратно отвожу, а иду раскорякой от своих, от мокрых штанов. Чуть не плачу! Потому как я тоже при этом живой…
Можно спросить, что же я делал, стоя за дверью.