Валентин Катаев
Шрифт:
— В хороших.
— Прекрасно. Сколько?
— Чего сколько?
— Женских ролей сколько?
— Восемь.
— Маловато. Нам, в сущности, нужно штук одиннадцать. Ну, да как-нибудь. Все-таки лучше, чем две. Действий?
— Что действий?
— Действий сколько?
— Пять.
— Сделаем три. Чтоб кончалось в половине одиннадцатого. Музыки много?
— Вы меня не совсем поняли. Это драма.
— Ничего, мы сделаем весело. И с музыкой. Ромуальд Федорович как раз был у нас позавчера и спрашивал, почему это мы не ставим веселых пьес. Так что это вы не беспокойтесь. Студенты есть?
— Где?
— Ох, милый, какой же вы тугодум! Я спрашиваю: студенты у вас в комедии есть?
— Есть. Один. Не совсем студент, но вроде. Как раз собирается держать экзамен в строительный техникум.
— Это не важно. Комсомолец?
— Комсомолец.
— Хорошо. А девушки?
— Что девушки?
— Девушки — комсомолки?
— Одна комсомолка, а другая беспартийная.
— Так. Одна положительная и одна отрицательная. Ничего. Из метро никого нет?
— Нет.
— Жаль. И почему бы вам не сделать положительную девушку метростроевкой?
— К сожалению, нельзя. Она у меня уже вузовка.
— Простите за нескромный вопрос: какого вуза?
— Медичка. На доктора учится.
— Ага. Можно считать — почти член союза Всемедикосантруд?
— Пожалуй.
— Ну, это ничего себе, сносно. Военных нет?
— Есть один. Артиллерист.
— Академик?
— Нет. Строевой.
— А его нельзя сделать академиком?
— В сущности, конечно, можно, но…
— Тогда пусть лучше будет академиком. Ладно? Трамвайщиков нет?
— Нет.
— Строительных рабочих нет?
— Нет.
— Профессоров нет?
— Профессора есть.
— Сколько?
— Два.
— Положительный и отрицательный?
— Верно! Откуда вы догадались?
— Милый! Не зря деньги получено. Симпатичная старушка, домашняя работница, найдется?.. Нету? Очень жаль. А соседка с флюсом?.. Тоже нет? Вы меня огорчаете. Что же у вас есть?
— Есть бывшая монашка. Делает стеганые одеяла.
— Пьет потихоньку водку?
— Откуда вы знаете?!
— Дорогой мой!! Ну-с, значит, так сказать, все. Будьте здоровы!
— Когда прикажете зайти? Недельки через две?
— Что вы! Приходите месяца через четыре.
— Через четыре месяца!!
— Ну да. Что вас удивляет?
— Через четыре месяца за ответом?
— Ох, дорогой мой, какой вы трудный человек! Не за ответом, а на общественный просмотр.
— А за ответом?
— Какой может быть ответ? Ответ обыкновенный: ваши пьеса принята, будет поставлена и пройдет двести сорок пять раз с аншлагами. Поздравляю вас!
— Вы же еще не читали!
— И читать не желаю.
— Откуда ж вы знаете, что она пройдет с успехом?
— А я вам не говорил, что пройдет с успехом.
— Позвольте! Двести сорок пять раз с аншлагом…
— Вот именно. Тридцать пять вечерних абонементов, двадцать два утренних, пятьдесят проданных спектаклей для Пролетстуда, двадцать — для трамвайщиков, семнадцать — для бетонщиков, тридцать четыре — для Медикосантруда, пять — для Военной академии.
— Виноват, я вас перебью. А если бетонщики не захотят?
— Не захотят? Дитя!.. Плакать будут, а захотят. Ну, простите, мне надо еще в Центральную театральную кассу съездить, подписать договор на продажу двухсот спектаклей «Волки и пчелки».
— Разве у вас идут «Волки и пчелки»?
— Через два года поставим.
— А вдруг выйдет плохо?
— Ребенок! Там, где есть плановое распределение билетов, не бывает плохих спектаклей. Заметьте себе. Ну, пока!
Через два года молодой, но уже довольно известный драматург снял бобровую шубу и лихо вошел в кабинет директора театра.
— Получите новую пьесу. Ромуальд Федорович в восторге. Пятнадцать женских, десять мужских, двенадцать положительных, тринадцать отрицательных, пять метростроевцев, шесть трамвайщиков, семь бетонщиков, три профессора, масса забавных старушек, студенты, члены состоятельных профсоюзов, музыка, три действия… За триста спектаклей ручаюсь.
— Приходите через две недели.
— Неужели успеете?
— А почему ж нет? Пьеска небольшая. Пятьдесят страниц. В день по три странички…
— Я думал, вы уже хотите через две недели поставить.
— Что вы, милый! Прочитать сперва надо.
— Зачем же читать, когда и так все ясно? Ромуальду Федоровичу нравится…
— Ну, так пусть Ромуальд Федорович и ставит, если ему нравится. А мне надо, чтобы публике понравилось. А то мы прогорим!
— Зачем же публике чтобы нравилось? При чем здесь публика? И так пойдет. Профессоров пригонят, бетонщиков пригонят, Пролетстуд пригонят…
— Увы!
— Что увы?
— Увы!
— Вы меня пугаете. Что случилось?
— Только через кассу.
— Что через кассу?
— Билеты, дорогой мой, билеты.
— А если публика на мою пьесу не захочет покупать билетов?
— Вот в этом-то и штука.
— Как же быть?
— Писать пьесу, чтоб понравилась публике.
— Легко сказать!
— Вот именно — легко сказать.
— Гм… Вы меня просто убили. Так, значит, я зайду за ответом через две недели. А если пьеса будет… не совсем… так сказать, недостаточно… гм…
— Тогда не возьмем. Плохую пьесу не возьмем.
Драматург шел по улице и, криво улыбаясь, шептал: — Подавай им хорошую пьесу! Ишь ты! «Плохую, говорят, не возьмем». Буквально какой-то парадокс! Кто бы поверил! И главное — когда? На восемнадцатом году революции! Чудовищно!