Вальпургиева ночь, или Шаги Командора

Ерофеев Венедикт

Прохоров. Довольно, мичман! Блестящий молитвослов. По-моему, нужно растворить его в каком-нибудь химическом реактиве, чтоб он к вечеру состоял из одной протоплазмы… Только для чего в нашем отделении лишняя протоплазма, от нее уже и так дышать нечем. Лучше – под трибунал! Коля, утрите свои слюни. Как вы считаете, Коля,– много в нашем отделении протоплазмы?

Коля. Очень много. Я уже не могу…

Прохоров. Ясно. Трибунал. Конечно, сейчас он жалок, этот антипартийный руководитель, этот антигосударственный деятель. Антинародный герой, ветеран трех контрреволюций, он беспомощен и сир, понятное дело, на скромные ассигнования ФБР долго не протянешь… Но все его бормотания и молитвы – это привычное кривляние наших извечных недругов. Это извечное кривляние наших привычных недругов. Это недружественная извечность наших кривляк. (Вдохновенно

прохаживается) Так вот, антикремлевские мечтатели рассчитывают на наше с вами снисхождение. Но мы живем в суровые времена, и слова типа «снисхождение» разумнее употреблять пореже. Это только в военное время можно шутить со смертью, а в мирное время со смертью не шутят. Трибунал. Именем народа боцман Михалыч, ядерный маньяк в буденовке и сторожевой пес Пентагона, приговаривается к пожизненному повешению. И к условному заключению во все крепости России разом!

Почти всеобщие аплодисменты.

А пока – за неимением инвентаря – потуже прикрутите его к кровати. Пусть обдумывает свое последнее слово.

Алеха и Пашка опрокидывают Михалыча на постель и простынями иполотенцами прикручивают так, чтоб тот не мог шевельнуться ниодним своим суставом и членом.

Люси (врывается в палату, привлеченная кряхтением палачей и оглушительным рычанием жертвы) Что здесь происходит, мальчики? Оставьте его в покое. Что ни день – у вас то суд то расправа. Где тут лишняя койка? (Открывает шкап и вынимает комплект чистого белья, бойко швыряет на порожний матрас.) Скоро обход.

Алеха (тихо берет за плечи крохотную Люси и, выпятив одновременно пузо и глаза-фурункулы, выделывает вокруг нее томные, танцевальные движения, а потом поет свою коронную, предварительно ударив себя в пузо и тряхнув головою)

Мне долго-долго будет снитьсяМоя веселая больница,А еще дольше будет снитьсяТвоя шальная поясница.

Прохоров. Алеха! Припев!

Алеха.

Алеха жарит на гитаре,Обязательно на рыженькой женюсь!Ал-лех-ха жарит на гитаре,Обязательно на рыженькой женюсь!Пум! Пум! Пум! (Бьет по животу)Обязательно,Обязательно.Я на рыженькой женюсь!Пум! Пум! Пум!Отстегнула все застежки,Распахнула все одежки,И едва дыханье жизниИз ноздрей не улетело.В трюме мичман облевался,Боцман палубу грызет!Хо– хо-хо-хо!

Прохоров. Припев, Алеха!

Алеха.

Ал-лех-ха жарит на гитаре,Но у него не выйдет ничего!Пум-пум-пум-пум!Да ну и пусть он жарит на гитаре -А я… (осклабясь) А я…Обязательно,Обязательно…

Привычно фыркая, Люси ускользает к дверям. И наталкивается навходящего в палату Гуревича в желтой робе, как у всех,и в мокрых волосах. На лице незаметно следа побоев, но общаяпобитость очень даже заметна, да и всем понятна: Боренька,санпропускник…

Люси. Ой, а вот новенький… Ваша койка первая слева… стелите свою постельку, я могу вам помочь, если что не так…

Гуревич (яростно) Сам! Сам! Провались, девка!…

Люси исчезает. Пение на время прерывается. Гуревич комкаетвсе белье и швыряет его в угол кровати, потом смотрит направо:розовый

Витя с аппетитом глядит на него, поглаживает живот вселюбовнее и облизывается, иногда отворачиваясь в подушку, чтобыподавить в себе смешок, ему одному ведомый. Гуревич с полминутыего разглядывает, ему становится совсем невмоготу. Он смотритна соседа слева: сплетенный со всех сторон Михалыч все ещечто-то шепчет, с лицом скудеющим и окаянным. Над ним склоненСтасик.

Стасик. Сейчас по всему миру все могильщики социализма – все исповедуются и причащаются… А ты почему, дедушка, не хочешь?…

Прохоров (Стасику) Цыц, моя радость! Дай потолковать с человеком…

Стасик. Нет-нет, ему нужна минута самоуглубления… Вы плохо знакомы с Востоком… Ты погружаешься в воду… ну… или тебя погружают, но ты ощущаешь: канули в вечность те времена, когда тебя не существовало, – тебя омывают, следовательно, ты есть… Когда купается наложница китайского императора в бассейне сплетающихся орхидей – он так и называется: Бассейн Сплетающихся Орхидей, – так в него добавляют двенадцать эссенций и семнадцать ароматов…

Коля (подступая сзади) … Но кто после этого облекается в желтое одеяло, не зная истины и самоограничения, – тот недостоин желтого одеяла. Ты можешь мне разъяснить эту дхарму?!…

Прохоров. Шел бы ты со своими дхармами знаешь куда!… Человеку только что в ванной навешали колотушек. При чем тут дхармы? Продолжай, Стас…

Стасик. И вот я перехожу из ванной с орхидеями, минуя все залы дхарм (взгляд в сторону паршивца Коли), перехожу из бассейна в Зал Благовоний, а из Зала Благовоний в Зал Песнопений. Те, кто по пути мне встречаются, говорят мне: «Благословенный, не ходи в манговую рощу». А я иду, мне говорят три девушки, одна такая лунная-лунная, а другая пасторальная вся, в венке из одуванчиков, конечно. А уж на третью и я не смотрю и ухожу из Зала Песнопений в манговую рощу.

Прохоров. Давай, давай, Стас, дуй в свою долбанную манговую рощу, дай поговорить с евреем. (Гуревичу) Ты по какому делу и как звать?

Гуревич. Гуревич.

Прохоров. Я так и думал, что Гуревич… А случайно не по этому?… (Делает щелчок по горлу)

Гуревич. Ну… в том смысле…

Прохоров. Я так и думал. Евреи иногда очень даже любят выпить… в особенности за спиной арабских народов. Но не в этом дело. Как только появляется еврей – спокойствия как не бывало, и начинается гибельный сюжет. Мне рассказывал мой покойный дед: у них в лесу водилось оленей видимо-невидимо – как их там? косулей, – невпроворот. И пруд был весь в лебедях белых, а на берегу пруда цвел родо-ден-дрон. И вот в деревню эту приехал лекарь по имени Густав… Ну уж не знаю, насколько он был Густав, но жид – это точно. И что же из этого вышло? – не я рассказываю, рассказывает дед. До появления этого Густава зайцев было столько в округе, что буквально спотыкаешься об них, по ним скользишь и падаешь… Так исчезли для начала все зайцы, потом косули – нет, он в них не стрелял, они пропадали сами собой. (Алехе) Позови старичка Вову.

Вова подходит. Взглянув сначала на Витю, потом на Михалыча,подрагивая, ждет подвоха.

Вова, ты из деревни. Ты можешь представить себе, что на берегу пруда… произрастаешь… тебя зовут Рододендрон. А на той стороне пруда – жид, сидит и на тебя смотрит?…

Вова. Нет, я не могу себе представить… что вот расту…

Прохоров. Ну, к чертям собачьим рододендрон. Вот, вообрази себе, Вова: ты – белая лебедь и сидишь на берегу пруда, а напротив тебя сидит жид и очень внимательно на тебя…

Вова. Нет. Белой лебедью я тоже не могу, это мне трудно представить. Я могу… могу представить, что я стая белых лебедей…

Прохоров. Прекрасно, Вова, ты стая белых лебедей на берегу пруда, а напротив…

Вова. Ну я, конечно, разлетаюсь… кто куда… страшно…

Прохоров. Алеха, уведи Вовочку… Вот видишь, Гуревич?

Гуревич (с трудом улыбаясь) Ну, ладно. (С тревогой взглядывает в сторону Вити, потом наблюдает, как сосед Михалыч делает вздорные попытки вырваться из пут) А этого за что?