Вальс под дождём
Шрифт:
За разговором со Светланой я постоянно высматривала маму и уже начала беспокоиться: где она, что с ней? Но вдруг увидела её в группе жильцов.
– Ульяна! – Мама подняла руку и весело помахала мне ладонью с растопыренными пальцами. – Я пять зажигалок потушила. Представляешь? Пять! Папа мной гордился бы.
– Я тоже тобой горжусь, мамочка, – вяло сказала я, не зная, куда деваться от стыда за свою трусость. Я, комсомолка, молодая, сильная, крепкая советская девушка, мечтающая дать отпор врагу, сидела в убежище и тряслась от ужаса, как… Я не сразу смогла подобрать эпитет к своему состоянию и мысленно подвела итог: …как половая тряпка. Хотя была уверена, что половой тряпке совершенно безразлично, бомбят город или нет.
Я чувствовала себя так, словно меня долго стирали в мыльной воде, а потом выжали и бросили в таз для полоскания. Тогда я ещё не знала, что впоследствии буду
Враг рвался к Москве с яростью бешеного волка, отведавшего человеческой крови. Ассоциации с волком навевали уроки истории про псов-рыцарей и звериные оскалы гитлеровцев с газетных карикатур. Мне врезалась в память картинка двуногого зверя в немецкой каске и с автоматом в когтистых лапах. Очевидцы сообщали о расстрелах мирных жителей, о замученных и повешенных. Пал Киев, вражеские сапоги топтали Брест и Минск, страшное кольцо осады сжималось вокруг Ленинграда. В сводках Совинформбюро замелькали названия близких к Москве городов: Можайск, Тула, Наро-Фоминск, Калинин. Каждый населённый пункт, упомянутый диктором, прожигал в сердце кровоточащую рану, как от удара ножом. Где-то там, на фронте, нашу землю защищал мой папа, и я понимала, какой кровью достигается каждый шаг врага вперёд.
Прошлым летом (как это было давно!) мы с родителями ездили в Калинин в гости к маминой подруге. До революции Калинин назывался Тверью, и если честно, то старое название мне нравилось больше, может быть потому, что в отличие от современного Калинина заповедная Тверь дышала исконно русской стариной резных наличников на избах и на лодьях русичей у истока великой Волги-реки. С тверских берегов отправлялся за три моря молодой купец Афанасий Никитин, а тверские князья защищали Русь перед лицом татарской Орды, такой же, какая двигалась сейчас на нас с западных рубежей.
Но относительно переименования Твери я придержала язык, хотя подумала, что всенародный староста Михаил Иванович Калинин ещё жив и здоров, сидит в Кремле, а называть город в честь живого человека не очень правильно. Но даже дошколята знают, что лучше помалкивать и не упоминать всех членов правительства, если не стремишься попасть в списки врагов народа.
После первого налёта вражеской авиации на Москву бомбардировки стали регулярными. Я боялась их до ужаса. Обычно бомбили по ночам, и уже с вечера к станциям метро тянулись вереницы людей с пожитками в тюках и чемоданчиках. Старики, женщины, дети. Они оставались ночевать в метро и спали везде, даже на рельсах, положив под голову свои вещи.
Почти каждый день по городу разлетались страшные сообщения о разбомблённых объектах. Да-да, именно объектах, потому что промышленные здания, жилые дома, детские садики и школы на официальном языке стали именоваться объектами. Объект Кремль, объект Александровский сад, объект Библиотека имени Ленина. Оказалось, что при первой бомбёжке разрушили театр Вахтангова. Дым от его почерневших руин тёмными ручьями несколько дней стлался вдоль улицы, запорошённой осколками кирпича. Один из кусочков кирпича я подобрала себе на память. В те дни я полюбила Москву особенной, щемящей любовью, переплетённой с гордостью и жалостью. Наверное, именно так матери любят своих больных детей, желая отдать им всю свою душу и исцелить. Иногда я даже плакала от любви к Москве, но тем не менее ни любовь, ни стыд за себя не смогли избавить меня от состояния дикой паники во время воздушных налётов. Днём вместе с одноклассниками я копала укрытия, ездила на огороды и окучивала совхозную картошку, с радостью брала в райкоме комсомола любые наряды на работу, но тягучие, надрывные звуки сирены мгновенно превращали меня из советской девушки в трясущийся овечий хвост на ватных ногах. Дошло до того, что я соврала Серёже Луговому, когда он спросил, сколько я потушила зажигалок. Под прицелом его светлых глаз, похожих на весенние льдинки, я растерялась и невнятно пробормотала:
– Не знаю сколько. Я не считала.
– Значит, без счёта! – Сергей расхохотался и дружески пожал мне руку. – Молодец, Ульяна, так держать! – Его пальцы чуть дольше положенного задержались в моей ладони, и я дала себе слово больше не бояться бомбёжек. Но слово не сдержала. Трудно задавить свой страх, когда гул от самолётов проходит насквозь через твоё тело и кажется, что все бомбы летят на тебя и вот-вот превратят тебя в кровавое месиво, перемалывая в страшной мясорубке кожу, кости и мясо.
Закусив губу, я попробовала подняться на крышу вместе с мамой, но кровля под ногами вдруг куда-то поплыла в сторону, и я едва не упала кубарем с лестницы.
– Тоня,
– Конечно, газету я смогу почитать. Это тоже очень нужное дело, – согласилась я с постыдной поспешностью, отлично понимая, что управдом по доброте душевной пощадила моё самолюбие и не позволила мне окончательно признать себя трусихой.
Вечернее сообщение
В течение 20 августа наши войска вели упорные бои с противником на Кингисеппском, Новгородском, Старорусском, Гомельском и Одесском направлениях.
По уточнённым данным, за 18 августа в воздушных боях сбито не 30 немецких самолётов, как указывалось ранее, а 38 самолётов.
За 19 августа в воздушных боях сбито 27 немецких самолётов. Наши потери – 8 самолётов.
Днём 20 августа на подступах к Москве нашими истребителями сбито 3 немецких самолёта-разведчика.
Смелый ночной налёт на село Т., занятое батальоном немцев, совершила небольшая группа красноармейцев во главе с лейтенантом Пастушенко. Скрытно подойдя к окраине села, бойцы уничтожили немецкий патруль. Лейтенант Пастушенко первым ворвался в село и огнём ручного пулемёта начал уничтожать выскакивавших из домов немцев. Красноармейцы открыли огонь с разных концов села и начали забрасывать врага гранатами. Немцы, решив, что они окружены крупной частью советских войск, бросились бежать, оставив на улицах села десятки убитых и раненых, много оружия и амуниции. Отважные советские бойцы уничтожили значительную часть брошенного врагом военного имущества, захватили с собой наиболее ценные трофеи и без потерь вернулись в свою часть.
На Смоленском направлении у деревни Д. немцы, укрепляя передний край своей обороны, закопали в землю 20 средних и тяжёлых танков. Наши самолёты в первый же день уничтожили 14 танков. Ночью отделение сержанта Ярова скрытно подползло к оставшимся шести танкам и забросало их гранатами и бутылками с бензином. Все немецкие машины были сожжены и взорваны.
Истребители авиачасти подполковника Котухина, возвращаясь на свой аэродром, заметили группу немецких бомбардировщиков. Советские лётчики быстро набрали высоту и атаковали противника. Немцы пытались уклониться от боя, но советские истребители всё же нагнали нескольких фашистов. В навязанном немцам бою наши лётчики сбили три «Юнкерса-88». Как показал спасшийся на парашюте немецкий лётчик, самолёты возвращались после неудачного налёта на Москву.
Вечером почта доставила письмо от папы. Он писал, что рядом верные друзья с завода, что настроение у него боевое, что он здоров и бодр. Смешно описывал солдатскую кашу и просил, чтобы мы с мамой берегли себя и не поддавались панике, – победа будет за нами! От папиного письма, свёрнутого в треугольник, еле уловимо пахло гарью и каким-то прогорклым жиром. Он наскоро писал химическим карандашом, поэтому буквы слегка расплывались на бумаге, словно виделись через запотевшее стёклышко.
Я прижала его письмо к щеке и подумала, что письмо – это бумажный кусочек жизни, которой один человек делится с другим. Письмо можно перечитывать множество раз, вновь и вновь возвращаясь туда, где оно было написано и получено. Может быть, папа писал в землянке, подложив под бумагу плохо струганную дощечку. Со всех сторон на позиции наступали немцы, и папа торопливо сворачивал конверт, чтобы успеть отправить его полевой почтой.
Ночью мама опять плакала, а я лежала на спине с открытыми глазами и представляла, что наш папа сейчас идёт в бой, и неизвестно, принесёт нам почтальон следующее письмо или нет. Именно тогда, посреди душной тишины с затемнением на окнах, я в первый раз попробовала неумело, по-детски воззвать к Богу в немой молитве за отца. Сейчас я понимаю, что та молитва была именно немой, потому что слова потерялись в потоке мыслей и чувств, не успевая оформиться в законченные фразы. Крепко стиснув на груди руки, я глядела перед собой на тёмный квадрат потолка и с отчаянием повторяла раз за разом одно и то же: «Господи, Господи, Господи…»