Вальс под дождём
Шрифт:
Сергей говорил громко, чётко, как на митинге, словно приколачивая каждое слово к несчастному Иваницкому.
Одноклассники молчали, и я тоже промолчала вместе со всеми, хотя душу раздирали противоречивые чувства брезгливой жалости к Иваницкому и восхищения Серёжей Луговым, который всегда прав.
Не оборачиваясь на нас, Игорь Иваницкий содрал с рук перчатки и с хрустом вонзил лопату в слежавшийся грунт на дне щели.
– «Броня крепка, и танки наши быстры», – высоким голосом вдруг завела главная певунья нашего класса Наташа Комарова.
Превозмогая боль в ободранных руках, я откинула в сторону несколько пластов земли и едва не попала на ботинок Серёжи Лугового. Он встал рядом, и моё сердце ускорило ритм.
– Зря ты напал на Иваницкого. – Я откинула со лба прядь волос. – Какая разница, в перчатках он копает или
– Как ты не понимаешь? – Серёжа заглянул мне в глаза. – Враг у ворот. Нам надо готовиться к подвигу, преодолевать себя, становиться настоящими коммунистами. А он… – Сергей безнадежно взмахнул рукой. – Войну не выиграешь в дамских кружевных перчатках. Согласна?
Его красивый голос чуть вибрировал на низких нотах и обволакивал меня волной тёплого бархата. Я провела ладонью по рукоятке лопаты, перепачканной кровью содранных ладоней.
– Больно? – заботливо спросил Луговой.
Я закусила губу:
– Ничего, потерплю, не маленькая.
– Вот и молодец, – обрадовался Сергей. – Кстати, ты не слышала, что там твои родители говорят про эвакуацию? Будет она или нет?
– Эвакуация? Нет, ничего не слышала.
– Ну и ладненько! – Сергей легко прикоснулся к моему плечу и улыбнулся со словами: – Давай, Ульяна, поднажми, сегодня надо полностью закончить траншею.
Вечернее сообщение
В течение 17 июля наши войска вели бои на Псковско-Порховском, Полоцком, Смоленском, Новоград-Волынском направлениях и на Бессарабском участке фронта. В результате боёв существенных изменений в положении войск на фронте не произошло.
Наша авиация в течение 17 июля действовала по мотомехвойскам противника, уничтожала авиацию на его аэродромах. За 15 и 16 июля уничтожено 98 немецких самолётов. Наши потери 23 самолёта.
Бойцы батареи лейтенанта Капацына, стоявшей в резерве, наблюдали за полем боя. Вдруг командир заметил, что семь немецких танков и две бронемашины пробрались через мост и открыли огонь по нашей пехоте. Лейтенант быстро решил зайти с одним орудием во фланг танкам и расстрелять их в упор. Орудийный расчёт подкатил пушку к забору, стоявшему недалеко от танков. С первого же выстрела загорелся головной танк. Два снаряда разбили мотор и гусеницу второго танка. Следующими снарядами был подбит и третий танк. Немцы решили, что по ним стреляют из кирпичного дома, который виднелся за забором, и открыли беглый огонь по зданию. За четверть часа лейтенант Капацын уничтожил семь фашистских танков и две бронемашины.
Между двумя подразделениями, оборонявшими берега реки Д., ночью оборвалась телефонная связь. Исправить разрыв отправились красноармейцы-связисты т. т. Трофимов и Гатауллин. Отважных связистов трижды обстреливали фашистские снайперы и автоматчики, но через сорок минут связь была восстановлена. На обратном пути вражеский снайпер тяжело ранил тов. Гатауллина. Красноармеец Трофимов отнёс раненого в кусты, перевязал рану и, положив товарища на спину, пополз к своему подразделению. Три часа под обстрелом вражеских снайперов полз отважный связист, пока добрался до своей части, доложил командиру о выполнении задания и сдал раненого товарища санитарам.
В югославском городе Чаковец командование фашистских оккупационных войск приговорило к смертной казни через повешение 22 словенцев, отказавшихся сдать военным властям последних коров.
Для поднятия угасающего духа немецких солдат немецкие командиры официально разрешили установить двух-трёхдневные грабежи захваченных городов. В латвийском городе Варакляни перепившиеся фашисты разграбили у населения все ценные вещи. На третий день грабежа, когда подошли новые орды гитлеровцев, а грабить уже было нечего, между фашистскими солдатами-мародёрами начались драки и побоища при дележе награбленного.
Кремлёвские звёзды спрятали под брезентовыми чехлами, а купола соборов
Мавзолей Ленина уже был зашит фанерными щитами, на которых нарисовали окна и приделали крышу. Издали получился обычный московский дворик, как у нас на старой квартире. Не хватало лишь скамеек и столика для домино. Витрины магазинов заложили мешками с песком или заколотили досками. Ветошный переулок перегородили баррикадой, щетинившейся противотанковыми ежами из обрезков труб.
«Это на случай уличных боёв, – мысленно повторила я объяснения мальчишек из класса и тут же резко оборвала жгутик страха в глубине сердца: – Нет! Нет! И ещё раз нет! Москву не сдадут!» В те дни многие повторяли эти слова как заклинание: «Москву не сдадут. Здесь правительство. Здесь Сталин».
На крышах домов установили зенитки. И кругом плакаты, плакаты, плакаты, призывающие защищать Родину и хранить бдительность.
В сквере у памятника Пушкину между кустами нежной зелени проглядывало серебристое пузо аэростата воздушного заграждения, похожего на огромную неповоротливую рыбу-кит.
«Если Москву начнут бомбить, то аэростаты помешают самолётам прицельно бросать бомбы», – тут же возникла в мозгу подсказка из инструктажа учителя физики.
Вчера в школе нам раздали сумки с противогазами на случай газовой атаки и велели всегда носить с собой. Я поправила ремень, сползающий с плеча, и взяла подругу под руку.
Мы с Таней хотели посмотреть, как маскируют под дом храм Василия Блаженного, но часовой прогнал нас с Красной площади:
– Проходите, девушки, не задерживайтесь, теперь здесь не место для гулянок.
Часовой был совсем молоденький, чуть старше нас с Таней. В прежнее время я показала бы ему язык или ответила колкостью, но в военной форме он перестал быть просто парнем, а превратился в защитника, который пойдёт в бой ради нас. Как мой папа.
Папа ушёл в народное ополчение неделю назад, и мы с мамой долго бежали за колонной в толпе других женщин и детей. Ополченцы шли в старой, поношенной форме, без оружия, в той обуви, в какой явились на призывной пункт. В строю стояли пожилые, хромые, в очках с толстыми линзами, совсем молоденькие мальчишки и несколько женщин с медицинскими сумками. Рядом с папой шагал высокий худой бухгалтер Клим Петрович. Мама сказала, что у него туберкулёз. За ними спешил низенький, толстенький повар заводской столовой в армейской гимнастёрке, похожий на бочонок. Я почему-то смотрела на ноги и замечала, как в колонне мелькают белые тенниски, тяжёлые ботинки и летние разношенные туфли, готовые вот-вот развалиться.
– Коля! Не забывай теплее одеваться! – напрягая голос, кричала мама. – Не застуди лёгкие! Коля, помни, мы тебя ждём!
Мама понимала, что папа её не слышит, но всё равно кричала и кричала, пока всех ополченцев не погрузили в кузова машин. Папа сидел в грузовике с краю, и я увидела, как он поднял руку в прощальном взмахе, как его лоб пересекла полоса тёмной тени от дома напротив, наполовину скрывая черты лица.
– Папа! – Меня словно кто-то крепко подтолкнул в спину. Прорвавшись вперёд, я вцепилась в борт машины, едва не попадая ногами под колёса. – Папа! Я люблю тебя! Папа! Пожалуйста, возвращайся живым!
Я увидела, что папа шевельнул губами, но звуки перекрыл шум двигателя. Машина дёрнулась и пошла, набирая ход, а я осталась. Женщина рядом со мной поклонилась ополченцам в пояс, а потом подняла руку и перекрестила удаляющиеся грузовики. Они становились меньше и меньше, навсегда исчезая из поля зрения.
Меня разбудили какие-то неясные шорохи и долгие, протяжные вздохи. Не шевелясь, я раскрыла глаза и стала вслушиваться в ночную тишину. Мама приглушённо плакала в подушку. Слёзы родителей всегда страшат до полного оцепенения. Опасаясь, что могу выдать себя, я замерла. Первым порывом было побежать к маме, обнять и разрыдаться вместе с ней, но меня остановила мысль, что мама хочет побыть одна. Иногда человеку надо, чтобы никто не мешал.