Вальс в темноту
Шрифт:
Послышался стук в дверь, не сопровождаемый звуком приближающихся шагов, словно кто-то давно стоял у порога, прислушиваясь и собираясь с духом.
Ни слова, ни движения в ответ.
Снова стук. На этот раз к нему прибавился голос:
— Мистер Лу. Мистер Лу, отоприте.
Никакого ответа. Голова чуть шевельнулась, открыв взгляду обросшую голубоватой щетиной челюсть.
В дверь еще раз постучали.
— Мистер Лу, отоприте. Уже два дня прошло.
Голова оторвалась от стола, чуть приподнялась, не открывая глаз.
— Что значит «день»? — заплетающимся голосом спросила она. — Ах, пустота между ночами. Никчемная пустота.
Последовала безрезультатная попытка повернуть ручку двери.
— Пустите меня. Дайте мне хоть постель вам заправить.
— Не стоит. Я же теперь один на ней сплю.
— Ну, может, вам хотя бы свет зажечь? Уже темнеет. Давайте я вам лампу сменю.
— Зачем она мне? На что мне глядеть? Здесь, кроме меня, никого нет. Кроме меня и…
Он наклонил бутылку над стаканом. Из нее не вылилось ни капли. Он перевернул ее горлышком вниз. Снова ни капли.
Он поднялся со стула, сгреб со стола бутылку, чтобы отшвырнуть ее к стене, но передумал. Шатаясь, в одном ботинке побрел к двери и, наконец, повернул ключ.
Бутылку он сунул ей в руки.
— Принесите мне еще, — приказал он. — Мне больше ничего не нужно. Я больше ничего от мира не хочу. Ни ваших ламп, ни ваших бульонов, ни ваших уборок.
Но эта старая худая негритянка, когда дело касалось чистоты в доме, проявляла необычную настойчивость. Не успел он ее остановить, как она проскользнула мимо него в комнату, поставила свежую лампу на стол рядом с догоревшей и тут же начала возиться с кроватью, расправляя и стеля скомканное белье и время от времени исподтишка бросая на него взгляд, чтобы проверить, не хочет ли он ей помешать.
Закончив, она поспешила удалиться, обходя ее кругом, держась поближе к стене, подальше от него. Схватившись за спасительную ручку двери, она обернулась и поглядела на него, стоявшего посреди комнаты с бутылкой в руке.
Их глаза встретились.
Вдруг его тело сотрясла дрожь невысказанного желания. Голос, только что звучавший хрипло и озлобленно, смягчился. Он протянул к ней руку, словно теперь молил ее остаться, послушать, как он говорит о ней, той, которой нет. Поговорить о ней с ним.
— Помните, как она, бывало, сидела здесь и чистила ногти палочкой с ваткой? Я прямо вижу ее, как будто она и сейчас здесь, — произнес он срывающимся голосом. — А потом она вот так вот поднимала руки, растопыривала пальцы и разглядывала их и голову поворачивала туда-сюда.
Тетушка Сара не отвечала.
— Помните, у нее было такое зеленое платье с сиреневыми полосками? Я прямо вижу, как она стоит на набережной, а сзади светит солнце, и ветер играет ее волосами. А над головой у нее — крошечная парасолька.
Тетушка Сара не отвечала.
— Помните, у нее была такая привычка, когда она уже соберется уходить, вдруг повернуться и как будто поманить тебя к себе пальчиками и прощебетать «О-ля-ля!»?
Гнев негритянки прорвал, наконец, до сих пор сдерживавшую его плотину терпения. Она не в силах была больше слушать. Глаза ее с негодованием выкатились из орбит, а рот исказился в презрительном оскале. Она протянула к нему руку, словно призывая к молчанию.
— Должно быть, Бог разгневался на вас, когда впервые позволил вам взглянуть в лицо этой женщине.
Он, спотыкаясь, подошел к стене и прижался к ней лицом, вытянув руки над головой, словно собираясь вскарабкаться на потолок. Голос его, казалось, шел из утробы, прорываясь сквозь сдавленные рыдания — рыдания взрослого мужчины.
— Я верну ее. Я верну ее. Я не успокоюсь, пока ее не найду.
— Зачем она вам нужна? — спросила негритянка.
Он медленно повернулся.
— Чтобы ее убить, — произнес он сквозь стиснутые зубы.
Оттолкнувшись от стены, он в пьяном угаре кинулся к кровати. Отогнув угол матраса, он залез под него рукой и что-то оттуда вытащил. Затем медленно поднял руку, чтобы показать ей; его пальцы крепко сжимали костяную рукоятку пистолета.
— Вот этим, — прошептал он.
Глава 21
Зрители толпой хлынули из театра «Тиволи» на Ройал-стрит. Языки пламени в газовых рожках на стенах и потолке фойе испуганно запрыгали от такого наплыва публики. Пьеса, перевод с французского под названием «Маленькая проказница», была в высшей степени недурна, что подтверждалось многочисленными оживленными разговорами.
Выйдя на тротуар, плотная масса народа начала распадаться: обитатели галерки расходились пешком в разных направлениях, а занимавшие ложи и партер попарно, а иногда по четыре человека по очереди залезали в экипажи, один за другим подъезжавшие к театральному входу на вызов чернокожего швейцара.
Никто не замечал человека, примостившегося в темноте у стены, куда не добирался яркий свет, хотя многие проходили так близко, что едва не дотрагивались до него.
Наконец толпа рассеялась. Свет померк, по мере того как служитель с помощью длинной палки стал один за другим поворачивать выключатели на лампах.
Теперь осталось лишь несколько запоздавших зрителей, поджидающих своей очереди на остановке. Никто не спешил, вежливость и предупредительность были здесь в норме.
— После вас.
— Нет, сэр, после вас. Следующий — ваш.
И вот уже, наконец, остается одна последняя пара, уже готовая сесть в экипаж. Женщина невысокого роста, защищаясь от ночной прохлады, закуталась в кружевную шаль, закрывшую ее рот и подбородок.
Ее спутник на минуту покидает ее, чтобы выяснить, почему задерживается экипаж, и вдруг, откуда ни возьмись, рядом с ней оказывается мужчина и пристально ее разглядывает. Она отворачивает голову, плотнее закутывается в шаль и в тревоге отодвигается в сторону.