Вальс в темноту

Айриш Уильям

— Ты не забыл взять денег, милый? — заботливо осведомилась она. Она сумела произнести это так обворожительно по-домашнему, как жена, которую волнуют мелкие бытовые подробности. Таким же тоном она могла бы спросить: «Ты не забыл захватить ключ?» — хотя вопрос касался вовсе не домашних дел, а совсем наоборот.

Он заглянул в бумажник.

— Нет, хорошо, что ты мне напомнила, — ответил он. — Надо захватить еще. Подожди минутку, я долго не задержусь.

— Ничего страшного, — великодушно согласилась она. — Если приходишь позднее, то на твой наряд

обращают больше внимания.

Похлопывая от нечего делать сложенным веером, державшимся на шелковой петле, обхватившей ее запястье, по раскрытой ладони другой руки, она поджидала у двери, когда он вернется из спальни.

При его появлении она слегка согнула колени, приседая в реверансе, подобрала подол платья и потянулась рукой позади себя, чтобы взяться за ручку двери, на этот раз предлагая самой закрыть ее за ними.

Тут она заметила, как изменилась его походка — из энергичной и пружинящей она сделалась усталой и неуверенной.

— Что такое? Что-нибудь не так?

Он держал перед собой в полусогнутой руке два банкнота, словно не зная, что с ними делать.

— Это все, что осталось. Все, что у нас есть, — тупо повторил он.

— Ты хочешь сказать, что деньги пропали, украдены?

— Нет, мы все потратили. Я и не заметил, как это произошло. Я видел, что их становится все меньше, но… мне следовало их посчитать. Я каждый раз просто протягивал руку и… всегда еще что-то оставалось. Я только сейчас увидел, что там ничего нет… ничего, кроме… — Он беспомощно поднял руку и снова опустил ее.

Он стоял не двигаясь, глядя на нее, а не на деньги, словно она могла дать ему ответ, который он сам не в состоянии был найти. Она встретилась с ним взглядом, но ничего не сказала. Между ними воцарилось молчание.

Ее губы раздвинулись, но, видимо, в ответ на какие-то мысли, она не произнесла ни слова. У нее вырвалось лишь тихое, понимающее:

— Ах.

Ее рука, соскользнув с дверной ручки, безжизненно опустилась вниз.

— Что нам делать? — спросила она.

Он не ответил.

— Значит, мы… никуда сейчас не пойдем?

Он опять ничего не ответил и лишь молча окинул ее взглядом. Внимательным взглядом, с головы до ног. Он увидел, как она великолепно наряжена, какое совершенное произведение искусства она собой представляет. Произведение искусства, которое она готова была представить на всеобщее обозрение, если бы ей дали такую возможность.

Он вдруг дернулся, твердым шагом двинулся к вешалке и потянулся за шляпой.

— Я обращусь за кредитом. Мы много тратили, мы показали, что у нас много денег, нам не должны отказать.

Но она не двигалась с места, в нерешительности застыв у дверей и задумчиво опустив глаза на пол. Наконец медленно покачала головой, и на губах у нее появилась невеселая улыбка.

— Нет, — сказала она. — Теперь уже не получится. Они по твоему виду все поймут. И тогда не жди от них уважения. Или они поставят тебя в такие условия, что будет еще хуже, чем сейчас.

Она отошла от двери. Наконец она закрыла ее, но не за собой, а перед

собой. Закрыла, оттолкнув от себя и отпустив, предоставив ей самой войти в нужное положение. Он не мог разобрать, не скрывается ли за этим жестом раздражение. Это движение могло означать лишь беспечную небрежность, попытку показать ему, что ей безразлично, пойдут ли они куда-нибудь или останутся в номере. Но даже если раздражения и не было, мысль о нем закралась ему в голову. Таким образом, оно вышло на сцену.

Он проследил, как она неторопливой походкой вернулась к стулу перед зеркалом, за которым только что провела добрых полчаса. Но теперь она села не лицом к нему, а спиной. Процедура потекла в обратном порядке. Теперь она вялыми движениями освобождалась от деталей туалета, в которые она, одну за другой, только что облачалась с таким воодушевлением. Перелетев через ее плечо, мягко упали на туалетный столик перчатки. На них опустился неопробированный веер, так и не получивший возможности покрасоваться перед публикой. На стоявшем рядом стуле оказалась крошечная шляпка с пушистыми оранжевыми перьями, снятая с ее головы (но не яростным, а философски-задумчивым движением). Щупальца осьминога, плавно качнувшись, как потревоженные морские водоросли, замерли в неподвижности.

— Зажги-ка опять лампы, — упавшим голосом произнесла она, — раз мы остаемся.

Подняв ноги, одну за другой, пятками кверху, она стащила с них блестящие атласные туфельки с каблучками в форме стакана, в стиле Людовика XV, без малого три дюйма в высоту, что было рискованно, но при ее росте извинительно. И оставила их лежать на том же месте, куда они упали, поставив на пол обтянутые чулками ступни.

И в самую последнюю очередь, расстегнув что-то у себя за спиной, ослабила корсет платья и позволила ему упасть, но только до талии, так и оставшись сидеть полуголой-полуодетой, в полном беспорядке. Так, словно хотела это подчеркнуть.

У него внутри все перевернулось, когда он смотрел, как она разрушает совершенное произведение искусства, только что с таким усердием и тщательностью ею созданное. Это подействовало на него сильнее, чем мог бы подействовать любой высказанный вслух упрек.

Он засунул руки в карманы и устремил взгляд в пол, чувствуя себя жалким и подавленным.

Она сняла нитку жемчуга, обхватывавшую ее шею, и подбросила в воздух, словно взвешивая. И видимо определив, что она кое-чего стоит, зажала в ладонь.

— Это поможет? Возьми, если нужно.

Его лицо исказилось, как от какого-то глубокого внутреннего надлома.

— Бонни! — отрывисто прикрикнул он. — Никогда мне больше не говори таких вещей.

— Я не хотела тебя обидеть, — произнесла она умиротворяющим тоном. — Ты ведь заплатил за это больше сотни, верно? Я думала только…

— Если я покупаю тебе вещь, она твоя.

Они некоторое время молчали, глядя в противоположные стороны. Он — на окно, за которым серел скучный, безликий вечер. Она — на дверь, за которой таились манящие ее (возможно) развлечения.