Валютчики
Шрифт:
Мужчина долго сортировал доллары, просвечивая в лучах солнца. Наконец, отобрал пять, по личному мнению, почти полностью убитых ассигнаций, три вернул:
— С этими на Буденновский, в единственный обменник, где можно сдать и разорванные пополам. За размен там берут двадцать пять процентов. Но с паспортом, — он передал деньги за сто долларов. — Если появятся подобные, неси. Проблем нет. Сын со снохой в загранку мотаются, и клиенты не как у вас на базаре. А мне лишь бы работа была.
Я уезжал с Северного почти счастливый. Бывают моменты — не времена, минуты, мгновения, именно моменты, — когда чувствуешь себя как на крыльях. Летишь над землей, вокруг все в розовом свете. Такое возможно только в ускакавшем в
В тот день убитые двадцатки я сдал без проблем в обменный пункт на Буденновском. Под собственным носом.
Отношения с Татьяной с каждой встречей портились все сильнее. Казалось бы, трахай красивую женщину, кушай вкусный полуукраинский борщ и в ус не дуй. В квартире уберет, постирушки затеет, денег не спрашивает. Когда были в театре, шли по улице, ехали в транспорте, народ оборачивался. Но не получалось выкинуть из головы ее любовника, простить, что семнадцать лет не давала житья законной его жене. Словно физически ощущал, какой несет она каменный крест, и будто часть его ложится на мои плечи. Понимал, прокляла соперницу жена газовика. Его бы проклясть за насмешки над обеими женщинами. Впрочем, есть древняя пословица: сучка не захочет, кобель не вскочит. И бросить, сил не хватало. Мы строили планы, как проведем отпуск. Она соглашалась на все, я настаивал на море, на горах, на солнце с танцплощадками. У нее каникулы выпадали в конце августа, начале сентября. Почти бархатный сезон.
Когда появился на рынке, Наполеон с Дэйлом поджидали меня. Я понял, цену они готовы приподнять. Угнездившись на месте, передвинул сумку под локоть. Окинул примостившихся возле холодильников перекупщиков:
— Ша, ребята, — поднял я вверх два пальца в виде латинской буквы «В». — Опоздали.
— Сдал, — догадался Наполеон. — По сколько? Если не секрет.
— Только три двадцатки ушли по минус двадцать пять процентов, остальные на червонец дешевле от приема на центральном проходе.
— Этого не может быть, потому что такого быть не может никогда, — прогундосил Дэйл. — Белые, порванные и светятся насквозь. В Америке вызвали бы подозрение. Ты же не хочешь сказать, что слетал туда и вернулся обратно.
— Зачем порхать, когда нужно работать, — покривил я губы. — Есть люди, которые проделывают рейсы за границу часто, для них состояние валюты значения не имеет. Это у нас привыкли придираться к любой закорючке, чтобы сделать бабки.
— Клиенты тоже хотят покупать хрустящие доллары, — недоверчиво обследовав меня, не согласился Наполеон. — Многие таможенные печати не воспринимают, листочек или загогулину размером с тыльную сторону карандаша. А ты вешаешь лапшу, что сдал пропущенные через стиральную машину баксы по базарной цене.
— Брать чистые купюры клиентов приучили мы сами, потому что сами сбиваем цену за помарочку, — возразил я. — На этом крутится бригада валютчиков, забывая, что волна имеет свойство откатываться. Но баксов у меня действительно нет. Сдал по цене, которую назвал.
— Пошли. Писателя не знаешь? — Махнул рукой Наполеон. Дэйл тоже все понял. — Любую книгу сочинит. Толкнул на двести рублей дороже, а нам втирает, что по потолку.
Я не стал спорить, цикнув слюной вслед.
Недели две перекупщики обходили меня стороной. Я только усмехался. Заработать четыреста десять баксов на одной операции удавалось не каждому. Лишь десять долларов ушло на проценты за неликвидность трех купюр и на червонец меньшую сумму сдачи остальных. Теперь я мог банковать на тысяче баксов, что в два раза повышало возможность заработка. Беготня в людском водовороте к богатым валютчикам почти отпадала. Редко кто
В один из жарких дней цыгане с периферии спихнули оптом почти сто граммов золота. Весы у них были аптечные, с маленькими чашечками, гирьками служили копеечные монеты семидесятых — восьмидесятых годов. Копейка — грамм. Перед этим Призрак предупредил, ожидается набег налоговых инспекторов. Слухи об освобождении посредника между ментами и криминальными структурами подтвердились. Бригадир вновь занял место, отсидев восемь месяцев вместо восьми лет. Я старался не влезать в то, что меня не касалось. Поговорка: тише едешь — дальше будешь, здесь подходила в самый раз. И все равно на меня смотрели как на представителя пишущей братии. Кто-то не договаривал, или наоборот, заявлял о непорядках в надежде, что донесу куда надо. Но я ни на кого не работал. Бригадир меня сторонился, и сам держал на расстоянии. Джип ему пришлось поменять на высокозадую «Ниву», выглядел он похудевшим. Но скоро растолстеет, лицо начнет напоминать витрину одного из героев рассказа Миши Евдокимова про «морда крас-сная такая».
Стрелки на башенных часах подползли к восьми вечера. Затарив золото в кулечки, я навострился домой.
— Постоял бы, — как всегда посоветовала Андреевна. — День прибавился. Или Татьяна придет?
— Сегодня вечер отдыха, — запихивая сумку под мышку, помахал я рукой. — Желаю удачной торговли.
— С Богом, — откликнулась казачка.
По трамвайным путям направился на автобусную остановку. После окончания работы мы расставались с упоминанием Бога. Столько лет прошло после разграбления и дележа России на демократические куски, а тишь да благодать не наступали. Подрастали новые выродки, убивающие стариков и старух за мелочь в кармане. Про бомжей говорить не стоило.
Закрыв двери квартиры, я прошел на кухню. Разложив перстеньки к перстенькам, цепочки к цепочкам, кулончики с мелочью по разным кучкам, разбросал их по баночкам, залил нашатырным спиртом. Он растворял грязь. После минут пяти отмокания со взбалтыванием, их требовалось промыть в проточной воде. Разглядеть сразу какое нормальное, какое с дефектом, не представлялось возможным. Ломовухи цыганча подкинула, но несколько изделий намекали на ходовой спрос. Я занялся исследованием. Когда оставалось перебрать щепоть, зазвонил звонок над дверью. Лампочку на площадке снова выкрутили. На голос не ответили. Зажав в одной руке дежуривший в прихожей кухонный нож, в другую взял молоток. Резко толкнул дверь плечом. Внешняя, как у всех, распахивалась наружу. И едва не сбил успевшую изогнуться Маринку.
— Озверел? — поправляя прическу, набросилась она. — Чуть половину лица не снес. Мудак.
— Спросил же кто, — развел я руками. — Ты промолчала.
— Сам ты промолчал, идиот. Кричать, что-ли? — Покрутила Маринка пальцем возле виска. — Я помахала рукой. Или хочешь, чтобы соседи сбежались?
Я не стал доказывать, что в глазок была видна только крайняя плоть самого глазка. Маринка сняла туфли, сердито сопя, села в кресло возле стола с печатной машинкой. Бросив на тумбочку подручный инструмент, я покосился в сторону кухни. Дверь с матовым стеклом плотно прижата к лудке. Сегодня у нас с Татьяной выпадал день отдыха. Впрочем, если бы что не так, Маринка все бы поняла. Как сейчас.
— Рассказывай, — облокотился я о край столешницы. — Опять залетела?
— А то не знаешь, — покривилась обиженная на грубую встречу молодая женщина. — Везет, блин. С мужем не хватаю, а с… мужем как чуть, так задержка месячных.
— Ты выскочила замуж? Можно поздравить?
— Ну… с сожителем, какая тебе разница. Все равно задержка.
— Давно бастуешь?
— Недели две. Своему не говорю, подумает, от него. На руках будет носить. А мне лишние хлопоты.
— Может, правда?