Вампиры Лос-Анжелеса
Шрифт:
Когда ему было четырнадцать, дядя Мило нашел ему вечернюю работу – подметать в соседнем полицейском участке. Энди любил смотреть фильмы про полицейских и грабителей, которые показывали по телевизору – телевизор стоял на витрине магазина братьев Абрахамс в квартале от его дома. И он был взволнован, вообразив себя частью мира облаченных в голубую форму полицейских, обтекаемых машин и трещавших портативных радиоприемников. Офицерам интерес нравился, и они с удовольствием посвящали его в детали своей профессии. Несколько лет он был самым добросовестным слушателем любой истории, которую могли преподнести в участке. Только годы спустя, когда он сам надел одну из плотных синих униформ, он понял, что мир не настолько четко разделен на белое и черное, как показывалось
Но это была женщина – очень худая, с распухшим от шестимесячной беременности животом. “Прошу вас,– начала она всхлипывать,– не отправляйте меня больше в камеру, не надо…”
Палатазин был поражен и не знал, что ему теперь делать. Подбежал краснорожий хозяин мясной лавки, у которого в брюхе было не меньше говядины, чем на полках магазина, и принялся кричать, как “эта сука среди бела дня принялась обворовывать магазин, стащила прямо с прилавка еду, и что теперь будет делать полиция?” Палатазин ничего не мог ответить, ключ от наручников белым огнем жег руку. Тут у бордюра тротуара со скрипом затормозил патрульный полицейский фургон, и возмущенный хозяин магазина обратился к приехавшим полицейским. Когда женщину посадили в машину, она перестала всхлипывать, а глаза ее стали похожи на окна давно брошенного дома. Один из офицеров похлопал Палатазина по плечу и сказал: “Хорошая работа, эта дама обчищала продовольственные магазины по всей авеню уже недели две”. Фургон укатил, а Палатазин продолжал смотреть на раскатанные в блин хлеб и колбасу на асфальте дороги. Краснорожий хозяин хвастливо пояснял группе собравшихся зевак, что никому еще не удавалось ограбить его среди бела дня и уйти от наказания. Никому!
Теперь, за целую вечность вдалеке от Фонтан–авеню, Палатазин почувствовал, как внутри него прошла волна сожаления. Он устало снял плащ со спинки стула и медленно его надел. Почему все получилось не так, как он представлял себе многие годы назад? Он мечтал переехать с женой и сыном в небольшой городок на севере от Сан–Франциско, где климат был прохладнее, и возглавить там полицейский участок. Самое серьезное преступление в тех краях – похищение тыквы с огорода. Ему даже машина там не понадобится, и в городе его все будут знать и любить. Джо откроет цветочный магазин, она давно об этом думала, а сын станет полузащитником в школьной футбольной команде. Он застегнул плащ и мечты его уплыли далеко, как мерцающая пыль. После второго выкидыша врач сказал Джо, что было бы опасно – и физически, и морально – пробовать в третий раз. Он предложил им усыновить сироту. И Палатазин был затянут в огромный водоворот событий, как это бывает со всеми. Теперь он понимал, что останется в этом городе до самой своей смерти, хотя иногда, ночью, ему казалось, что стоит лишь закрыть глаза – и он увидит тот городок, полный белых садовых калиток, чистых уютных улочек и труб, из которых тянется уютный дымок вишневого дерева.
“Пора домой”,– сказал он себе.
Что–то зашелестело позади него.
Палатазин удивленно оглянулся.
У двери стояла его мать, совершенно живая, во плоти и реальности, словно она никогда не умирала. На ней был длинный голубой халат, в котором она умерла, и кожа ее была морщинистой и белой, обтягивая выступающие кости. Глаза ее были устремлены на Палатазина, в них горело ужасное напряжение. Рука с протянутым пальцем указывала в сторону окна.
Палатазин с побледневшим от шока лицом сделал шаг назад и налетел на острый угол
Мать Палатазина открыла рот, показав беззубые десны. Она словно старалась что–то сказать. Руки ее дрожали, лицо было искажено усилием.
И в следующий миг Палатазин увидел сквозь нее очертания двери, поблескивание ручки замка. Силуэт матери заколебался, как столб дыма, и вдруг исчез.
Воздух вырвался из легких Палатазина. Он дрожал и не мог унять эту дрожь. Руки сжимали край стола. Он долго смотрел на то место, где только что видел мать, и когда наконец провел над этим местом дрожащей рукой, воздух показался ему гораздо холоднее, чем в остальном пространстве комнаты.
Он отворил дверь и так стремительно выглянул наружу, что Цейтговель, сидевший за ближайшим столом, пролил горячий кофе из чашки прямо себе на колени. Ругаясь, Цейтговель вскочил из–за стола, чем привлек внимание остальных офицеров к бледному, с расширившимися глазами, лицу Палатазина. Палатазин мгновенно удалился обратно в свой кабинет, но оставил дверь открытой. Он чувствовал головокружение, его подташнивало, словно только–только миновал приступ лихорадки. Он стоял, тупо глядя на разбросанные по полу папки, потом нагнулся и начал их собирать.
– Капитан?! – В дверь заглянул Цейтговель, вытирая штанину парой бумажных салфеток. – С вами все в порядке?
– Все отлично,– сказал Палатазин, не поднимая головы, чтобы не выдать страха, который все еще заставлял угол его рта дрожать.
Цейтговель посмотрел на свои брюки. “Эх, если бы департамент оплатил мне счет за химчистку! Жди, как же! Капитан собрал уже все свои папки, почему же он не поднимается!”
– У вас такой вид был, сэр, словно вы увидели привидение.
– Разве у меня был такой вид?
Поднявшись, Палатазин бросил папки на стол. Он поправил пепельницу, трубку и фотографию Джо. Нашаривая в кармане ключи, он быстро вышел из кабинета и запер дверь.
– У вас больше нет работы? – сухо поинтересовался он, потом прошел мимо Цейтговеля, щелкая каблуками по плиткам пола.
“Очень непонятно!” – подумал Цейтговель. Он пожал плечами, глядя на остальных сотрудников, и снова сел за свой стол. Прежде чем вернуться к работе, он вспомнил то, о чем читал в газетах и о чем шептались внутри самого департамента. Что капитан в самом деле слегка сдвинулся на деле Таракана и что напряжение только ухудшает теперь его состояние. Он снова начал печатать протокол осмотра места происшествия – молодой человек был найден застреленным в своей постели сегодня утром,– и подумал: “Хорошо, что его, а не меня.”
8.
Ночь заполнила трущобы, как черная дождевая вода заполняет кратер от взрыва бомбы, и то, что шевелилось в мрачных глубинах воронки – не имело имени. Холодный ветер измученными порывами глодал крошащиеся углы старых кирпичных зданий. По узким боковым проходам и улочкам шныряли крысы в поисках еды, и глаза отблескивали красными световыми точками. И три мальчика–чикано в обтягивающих кожаных жилетах из черного заменителя и тесных черных повязках вокруг головы прятались за кучей пыльного битого кирпича, внимательно наблюдая за облезлым изукрашенным надписями домом, который находился в сотне ярдов от их. Чем больше было расстояние, тем более странным казался вид старых многоквартирных домов. Они постепенно начинали казаться какими–то серыми надгробиями.
– Уже целый час там и крыса не пробежала, Мавен,– хрипло прошептал худой, как хлыст, мальчик, приникший к асфальту слева от их главаря. – Никого там, видно, и не было.
– А я говорю, они там.
В центре тройки сидел самый старший и самый крупный из ребят. Его бицепсы и предплечья выдавали мощную мускулатуру. На левом бицепсе была татуировка – орел пожирал змею, а под татуировкой имя: “Мавен”. Черные, как сажа, волосы рассыпались поверх черной повязки, а его глаза были полны звериной хитрости.