Ван Гог
Шрифт:
Из-за отсутствия пастора и отказа того же кюре провести заупокойную службу по самоубийце Тео решил, что похороны на небольшом кладбище Овера будут гражданскими. Тео, Раву и другие приготовили для прощания с покойным дальний зал кафе, который Винсент использовал как мастерскую. Открытый гроб был установлен на подмостках, у подножия которых расположили палитру, кисти, мольберт Винсента и его этюдник, который он всегда носил с собой, уходя иногда далеко в поле, в оливковые сады, в лес, в овраги. По стенам и по всему залу были развешаны и расставлены его холсты. Помещение украсили листвой – как напоминание о постоянной, с раннего детства, любви
На следующий день доктор Гаше принёс охапку подсолнухов. Потом из Парижа приехали друзья Винсента с жёлтыми цветами, и помещение засверкало его цветом любви. Поддержать в беде своего друга и зятя приехал Андрис Бонгер. Весь в слезах папаша Танги, живописец Шарль Лаваль, с которым Винсент когда-то обменялся портретами, Эмиль Бернар, который так много сделал для Винсента, побудив Альбера Орье написать о нём, появились в зале, когда гроб уже закрыли, и не увидели покойного. Потом к собравшимся присоединился Люсьен Писсарро, который приехал отдать Винсенту последний долг и от имени своего отца. Вместе с ними там были семья Раву, местные художники и совсем незнакомые люди.
Лучший рассказ об этом печальном собрании оставил верный друг Винсента Эмиль Бернар в письме к Орье: «В три часа подняли гроб. До катафалка его несли друзья. Некоторые из собравшихся плакали. Теодор Ван Гог, который обожал брата и всегда поддерживал его в борьбе за искусство и независимость, горько рыдал. На улице немилосердно пекло, а мы, поднимаясь по склону, говорили о нём, о том дерзком толчке, который он дал искусству, о великих планах, которыми всегда была полна его голова, о том добром, что он сделал для каждого из нас. Мы пришли на новое кладбище с новыми каменными надгробиями. Это на пригорке, возвышающемся над жнивьём, под широким синим небом, – место ему могло бы понравиться. Потом его опустили в могилу…
Доктор Гаше хотел сказать что-то о жизни Винсента, но он тоже так плакал, что смог только очень сбивчиво произнести слова прощания. Он с большим чувством напомнил о дерзаниях покойного, о его высоких целях и об офомной симпатии, которую сам он к нему испытывал. ‹…› Это был, говорил он, благородный человек и великий художник. У него были только две цели: человечество и искусство. Во всём, что ещё питало его жизнь, он искал творчество… Потом мы вернулись с кладбища. Теодор Ван Гог был разбит мигренью» (1).
Когда все вернулись к Раву, Тео предложил присутствующим взять по одной или по нескольку картин на память о Винсенте. Раву получил портрет своей двенадцатилетней дочери Аделины и вид на мэрию Овера. Зато доктор Гаше, который прежде не находил случая купить у Винсента хотя бы один холст, а потом в трудный момент оставил его без врачебной помощи, теперь вместе со своим сыном собрал щедрый урожай. Это исключительное по ценности собрание ныне хранится в парижском музее Орсе. Тео, собирая вещи брата, нашёл в кармане его пиджака неоконченное письмо, читая которое, снова услышал голос Винсента.
Письмо это начинается так же, как и последнее из полученных Тео от брата, – той же фразой, относящейся к торговому дому Буссо и Валадона: «Надеюсь, что ты найдёшь этих господ в лучшем расположении к тебе». Потом он, по-видимому, хотел сказать, что ему лучше было бы ничего не знать о трудностях Тео: «Другие художники инстинктивно держатся на расстоянии от споров по поводу современной коммерции, что бы они об этом ни думали». Потом он говорит о маршанах и отдаёт должное Тео: «…Ещё раз говорю тебе,
Было ли это письмо прощальным посланием, как полагают многие, или незаконченным черновиком? Похоже, что это был, как установил Ян Хюльскер, скорее черновик. По-видимому Винсент думал о самоубийстве до 23 июля и начал писать это письмо, потом, отказавшись от своего намерения, стал писать другое, начинавшееся с тех же самых слов. Но первое письмо он не уничтожил, а просто положил в карман. Спустя четыре дня, находясь в тяжёлой депрессии или уже приняв роковое решение, уверив себя в том, что он стал слишком тяжёлым бременем для брата, которого наниматели поставили в невыносимое положение, он совершил задуманное.
Но вопрос о том, был это черновик письма или его окончательный вариант, большого значения не имеет. Важно то, что в нём говорится о профессиональной судьбе Тео и отношениях между маршанами и художниками – как здравствующими, так и покойными, о том разрыве между реальной значимостью художника и рынком – коммерцией, как он говорил, – от которого он сам страдал в продолжение всей своей творческой жизни. И в этом смысле Винсент был «самоубийцей по вине общества», как писал Антонен Арто.
По нашему мнению, решающей причиной самоубийства Винсента был его страх перед финансовой катастрофой, которая угрожала брату. Устраняя себя, Винсент уменьшал расходы брата и оставлял ему свои произведения, которые начинали получать признание. В этом и был смысл его слов: «Так будет лучше для всех».
Гоген, узнав о несчастье, сразу же написал Тео: «В этих обстоятельствах я не стану говорить Вам обычных слов сочувствия. Вы знаете, что он был мне искренним другом и он был настоящим художником, что в наше время – большая редкость. Вы будете и дальше видеть его в оставленных им произведениях, – как часто говорил Винсент: “Камень погибнет, слово останется”. И я увижу его в них и сердцем, и глазами» (3).
Но Эмилю Бернару он писал нечто другое: «Какой бы прискорбной ни была эта смерть, она мало меня печалит, так как я её предвидел и знал страдания этого бедняги, боровшегося со своим безумием. Умереть в такой момент для него – большое счастье. Это конец его страданиям, и, если он вернётся к новой жизни, он принесёт в этот мир (по закону Будды) плоды своей праведной жизни. Он ушёл от нас утешенный тем, что не был покинут своим братом и был понят несколькими художниками» (4).
От художника можно было бы ожидать более прочувствованной эпитафии. Гоген не видел Винсента около двух лет. Что он мог знать о его творчестве в это время? В августе он высказал своему другу Шуффенеккеру беспокойство по поводу возможных последствий для них всех кончины Винсента, который так сильно влиял на своего брата, когда дело касалось его друзей-живописцев…
Тео в письме матери, рассказывая о своей безысходной тоске, заметил:«…А теперь, как это часто бывает, все восхваляют его талант. ‹…› Ах, мама! Мы были с ним так близки, так близки» (5).