Ван Гог
Шрифт:
В начале письма Тео известил брата, что маленький Винсент заболел. Вероятно, это была инфекция, полученная с коровьим молоком, которым поили малыша, так как материнского не хватало. Прошло несколько тревожных дней, малышу стало лучше, и его стали поить молоком ослицы. Но это испытание вымотало родителей и физически, и морально.
Узнав об этом, Винсент, по-видимому, забеспокоился. Один Винсент Виллем умер до того, как родился он сам. Не повторяется ли та же история? Но ведь племянник выздоровел. Продолжение письма обрушилось на голову Винсента как удар дубиной. Тео сообщил ему плохую новость: «Эти крысы Буссо и Валадон обращаются со мной так, будто я из их домашней прислуги, и держат меня на коротком поводке. Что тут поделаешь?» Его профессиональное положение было
Полагая, что Винсент вполне излечился, Тео продолжал неосторожно поверять ему свои заботы. Его нынешних доходов на жизнь уже не хватает, и он подумывает, «а не рискнуть ли завести своё дело». Какой смысл и дальше им всем «затягивать пояса»? Не лучше ли им с Винсентом основать собственный торговый дом? Из всего этого Винсент мог заключить, что стал тяжёлым бременем для семьи брата.
Затевать собственное дело было рискованно, поскольку у Тео не было начального капитала, и Винсент это знал. Скудоумие их дядей, отказавших Тео в поддержке, не позволило ему стать тем маршаном, в котором так нуждались постимпрессионисты. Тео мог бы стать для них тем, кем Дюран-Рюэль был для импрессионистов, для этого у него были все необходимые качества. Но требовалась солидная финансовая подпитка: без своей галереи, без свободных средств такой шаг привёл бы к неминуемому голодному пайку, от которого первым пострадал бы самый слабый в семье – малыш Винсент.
Тео, вероятно почувствовав, что надо как-то сгладить сказанное, продолжал: «Что поделаешь, старина! Не ломай себе голову над моими, над нашими заботами, старина, и знай, что для меня самое большое удовольствие – это когда ты в порядке и занят своей работой, которая великолепна» (16). Тео находился тогда в состоянии глубокой тревоги, и кому он мог довериться, как не Винсенту? Излив душу, он, конечно, испытал облегчение, но ему следовало положить это письмо в карман. Мы можем только гадать, как всё это подействовало на Винсента. Хотя Тео и постарался изложить суть дела как можно более деликатно, слова вылетели и хронометр трагедии был запущен. Тео содержал семью, помогал матери и брату, но теперь справляться с этим ему становилось всё труднее.
Винсент, какое-то время витавший в облаках, вернулся на грешную землю. Вот уже десять лет, как Тео помогал ему месяц за месяцем. Что теперь с ним будет? Как он сможет отнимать кусок хлеба у ребёнка? Винсент решил ехать в Париж. Он отправил письмо, в котором писал, что беспокоится о здоровье малыша, рекомендовал для него свежий деревенский воздух, советовал Йоханне приехать в Овер и пожить месяц у доктора Гаше. Дела, которое беспокоило брата, он не касался: «Будь что будет».
В ближайшее воскресенье Винсент уже был в Париже. На этот раз атмосфера там была не такая весёлая, как при его приезде из Сен-Реми. Отношения Тео с его нанимателями были скверными. Тео говорил об этом с братом, сказал также, что решено провести отпуск в Голландии, и это сильно огорчило Винсента. Теперь он останется один на долгие недели, и всё его отдалённое и даже ближайшее будущее словно закрылось от него. Правда, приходил Тулуз-Лотрек, который всех смешил, пришёл и Альбер Орье, чтобы познакомиться с ещё неизвестными ему картинами художника, которым он так восхищался. Но у Винсента уже не оставалось никаких иллюзий относительно своих перспектив. Он решил не задерживаться в Париже и вечером того же дня уехал в Овер. Что-то в нём сломалось.
По возвращении он написал брату, что, рассматривая возможность ухода от Буссо и Валадона, Тео и Йоханна «торопят события». Супруги понимали, что поступили неосторожно. Йо написала Винсенту сердечное письмо, в котором успокаивала его и заверяла, что помощь будет продолжаться. В ответ он отправил письмо, в котором уже не было и следа недавней эйфории. Он благодарил Йо за внимание к нему и за её письмо, которое для него стало «настоящим евангелием, избавлением от тревоги… Это не так мало, когда все мы чувствуем, что можем лишиться хлеба насущного…» (17). Но исправить положение было уже невозможно. Психика Винсента была слишком хрупкой, чтобы перенести такие известия: «Вернувшись сюда, я почувствовал ещё большую тоску, словно
Письмо Йо на этот счёт его успокоило. Но пришло оно слишком поздно. Тревога Винсента начала уже кристаллизоваться в его картинах, которыми он избывал свои страдания. Каждое слово его писем помогает нам понять всю горечь постигшего его нового испытания. «Вернувшись сюда, я снова принялся за работу, но рука моя почти не могла удержать кисть, и, твёрдо зная, чего я хочу, я написал ещё несколько больших картин. Это обширные хлебные поля под беспокойными небесами, и мне не составило труда найти выражение своей тоски и крайнего одиночества. ‹…› Эти полотна скажут вам то, чего я не могу высказать словами, – что я нахожу в деревне здорового и бодрящего» (19).
По всей вероятности, речь идёт о знаменитом «Хлебном поле с воронами». Поле жёлтого, можно сказать, арлезианского жёлтого цвета, под грозовым небом синего кобальта. На переднем плане три красно-буро-зелёные дороги ведут в никуда. Траурная туча чёрных воронов летит к горизонту и пропадает в правом верхнем углу картины. Здесь присутствуют два хроматических аккорда, имеющих у Винсента символический смысл: ярко-жёлтый с тёмно-синим, дающий эффект ночного неба среди бела дня, как в «Жёлтом доме», и другой – аккорд мучения и смерти – зелёный с красным, как в «Ночном кафе» и «Кресле Гогена». Да ещё траур чёрных воронов как выражение полного одиночества. Жизнь, несомненно, прекрасна, но мой путь в ней ведёт к смерти.
Тео понял тревогу брата и в письме от 14 июля пытался его успокоить: «На самом деле опасность не так серьёзна, как ты мог подумать. Если мы все останемся в добром здравии, это позволит предпринять то, что для нас постепенно становится необходимостью, и всё будет хорошо» (20). Он сообщил, что на следующий день едет с женой и ребёнком в Голландию, а через неделю, после одной деловой поездки в Антверпен, вернётся. Он ждёт от Буссо и Валадона ответа по поводу своего будущего: «Если во время поездки мне удастся сделать задуманное, тогда моё положение изменится к лучшему» (21).
Но действие трагедии началось, и ничто уже не могло его остановить. Создавшееся положение удручало Винсента тем более, что ему предшествовало что-то очень похожее на выздоровление. Не в это ли время он неизвестно каким образом раздобыл револьвер? В таком состоянии тревоги он, похоже, рассорился с доктором Гаше.
Однажды Винсент заметил в доме врача, что одна из картин Гийомена висит на стене без рамы. Он попросил Гаше отдать дань уважения художнику, который был его другом. Гаше обещал вставить картину в раму, но вовремя следующего посещения врача Винсент увидел, что картина всё ещё без рамы, и был этим сильно раздражён. Вызвали столяра, чтобы сделать замеры, но этим дело и ограничилось. Обнаружив, что всё осталось в прежнем положении, Винсент, по словам детей доктора, пришёл в ярость и опустил руку в карман брюк, словно намереваясь что-то оттуда достать. Может быть, револьвер? Гаше остановил его властным взглядом и выставил за дверь. В общем, повторилась сцена с Гогеном, и вновь та же версия о попытке насилия со стороны Винсента – чтобы как-то оправдать дальнейшее.
Никто не видел револьвера, о его существовании узнали только после рокового выстрела. А что можно сказать о враче, который выдворяет находящегося в таком состоянии пациента, не подумав о том, что с ним может произойти? Не был ли рассказ об агрессивном поведении Винсента придуман как средство оправдать отца, который отказался уделить должное внимание своему пациенту? Вероятно, после этого случая, как и в начале пребывания Винсента в Овере, у него не было возможности обратиться к Гаше в моменты обострения тревоги. В последних письмах Винсента Гаше вовсе не упоминается. Ссора была нешуточной и не могла не подорвать доверие Винсента к самому себе. Не имея возможности кому-нибудь довериться, выговорить свою тоску, он после отъезда Тео с семьёй в Голландию вновь оказался в бесконечном одиночестве.