Вангол
Шрифт:
С тяжёлым сердцем, полным тревог и неопределённости, Степан Макушев уезжал из Москвы. Сесть удалось в один из воинских эшелонов. Куда следовал эшелон с Киевского вокзала, было неизвестно. «На запад», — отвечали ему. Когда он у военного коменданта, предъявив документы, спросил, как ему добраться до Городка, тот направил его в этот эшелон, черкнув на предписании разрешение на посадку. В плацкартном вагоне было тесно, но весело. Солдаты и младшие командиры в новенькой форме, располагаясь в гражданском вагоне, шутили и смеялись. Однако, увидев цвет петлиц Макушева, умолкли. «За что же нас так не любят?» — задавал себе Степан по привычке вопрос, прекрасно зная ответ на него. Он бросил на полку вещмешок и вышел.
— А
— Видно, не за что, — ответил Степан, давая прикурить старшине.
— Вот то-то и оно, что не за что, — сказал старшина, даже не взглянув на Макушева. — Запугали народ напрочь, на страхе живём, на ужасе, на вере в какое-то чудо. А чудес-то не бывает. — Старшина глубоко затянулся и замолчал.
Макушев с удивлением смотрел на пожилого старшину и молчал.
— Ну что, прямо сейчас меня в арестантскую или потом, когда остановка будет? — затоптав сапогом окурок, спросил старшина.
— За что вас арестовывать? — Макушев вгляделся в старшину.
— За правду. Или такой статьи нет? — тихо сказал старшина, глядя прямо Степану в глаза.
«Провокатор!» — мелькнуло в мозгу Степана. Но старшина, усмехнувшись, продолжил:
— Что, страшно, капитан? Думаешь, как бы самому в кутузку не угодить? Не боись, паря, это я так, пошутил слегка. Старый солдат на доносы не способен, не то воспитание. На душе муторно. В вагоне птенцы желторотые, орлами себя почувствовали, крыльями бьют, резвятся, весело им, а того не понимают, что на войну едут. Я на финскую таких же отвёз, там в снегах и оставил. А это не финны, немцы испокон веков воевать умеют. Раз кинулись на нас, значит, силу свою почувствовали да нашу слабину прознали. Шею-то мы им один чёрт свернём, только сначала они нам её намылят, пока не научат.
Слушая, Макушев понимал, что старшина, прошедший финскую войну, наверное, прав. И не боится правду сказать.
— А чего мне бояться, капитан, я своё пожил, с этой войны уже не вернусь, чувствую это. Тебе это говорю, потому как вижу, человек ты правильный, несмотря что служишь в органах. Видел, как тебя человек провожал, а ведь он только-только из лагеря вышел. Видно это, сразу видно. Глаза выдают.
Макушев улыбнулся:
— Да, старшина, хорошо, что ты в наших органах не служишь.
— Бог спас.
— Да, а меня вот не спас. — Макушев потушил папиросу и, почему-то пряча глаза, посмотрел в окно на мелькавшие перелески и поля.
— Видно, нагрешил, — серьёзно сказал старшина. — Ладно, пошли в вагон, меня Николаем Павловичем зовут, в общем, Палычем все за глаза величают.
— Степан Макушев, — представился Степан.
Они вернулись в вагон. Старшина занялся своими делами. Макушев, забравшись на полку, долго лежал, думая о словах Палыча. Ему стало как-то легко, и под мерную качку вагона он впервые за несколько суток спокойно заснул. Его никто не беспокоил, и только ближе к обеду Палыч, толкнув в бок, сказал:
— Товарищ капитан, пойдём перекусим, поставил тебя на довольствие.
— Да у меня тут есть… — потянулся за мешком Степан.
— Оставь, ещё сгодится, пошли.
В купе проводника, где по-хозяйски расположился Палыч, столик был накрыт по-домашнему. Из фляжки забулькала в стаканы водка.
— За победу, — поднял стакан старшина.
— За победу, — поддержал тост Степан и опрокинул в себя обжигающую жидкость.
Спокойно, как-то по-мирному стучали колёса вагонов. Степан после сытного обеда, забравшись к себе на полку, дремал, перебирая в памяти свою жизнь. Она мелькала в его сознании как кадры фильма, как пейзаж за окном. Ему даже не верилось порой, что это именно он прожил такую жизнь. Какой-то маленький, туманный клочок детства, бесшабашной юности, а потом революция, Гражданская война, бешеные конные атаки и кровь, белые, красные — всё смешалось тогда в его голове. Всё это, казалось, было неправдоподобно давно. Мария. Он любил её. Она была с ним всегда. Её взгляд и нежные руки чувствовал на себе Степан. Он был уверен, что с ней всё будет в порядке. Он вернётся и воспитает сыновей, так доверчиво глядевших на него в минуты прощания. Он не знал, что Городок, куда он направлялся, уже в руках немцев, что зэки его лагеря вместе с солдатами одной из частей, с боями отступавшей на этом участке, оказали яростное сопротивление немцам и почти все полегли в рукопашной схватке. Немногие попали в плен ранеными, и лишь единицы, подняв руки, вышли из убежищ, сдаваясь. В Киеве всё прояснилось. Он пришёл в управление, и молоденький лейтенант, выслушав его, сделал страшные глаза. Он рассказал ему о побеге Битца и о том, что здесь был майор ОГПУ, который истребовал все материалы по лагерю. Сказал ему о необходимости немедленно прибыть в Киевское ОГПУ, куда собирают всех, кто работал с Битцем. Когда Макушев выходил, он услышал, как лейтенант звонил по телефону, докладывая о его приезде. Степан решил идти прямиком туда. Не успел открыть входную дверь, как столкнулся с майором Васильевым.
— Вы Макушев?
— Так точно, товарищ майор, — ответил Степан, козырнув.
— Поступаете в моё распоряжение, сейчас времени нет, в дороге поговорим. Оружие при себе, капитан? — Васильев глянул на кобуру Степана.
— Так точно, — подтвердил Макушев.
— Тогда в машину.
Два взвода сотрудников НКВД и ОГПУ, погрузившись в грузовики, и эмка с Васильевым и Макушевым выехали из города в ночь.
— «Зенит», «Зенит», я «Ветер», приём.
— «Ветер», я «Зенит», слушаю вас.
— Находимся в квадрате 23, три километра восточнее автодороги, час назад обнаружили немецкую разведывательно-диверсионную группу, занимавшуюся подрывом телефонных коммуникаций и мостов. Ведём преследование, необходима поддержка, они отходят в сторону Ольшанки.
— Вас понял, «Ветер». Продолжайте преследование до ликвидации, поддержки не будет, действуйте самостоятельно.
— Выполним. До связи. — Лейтенант отложил в сторону наушники. — Вот так, мужики, немцев приказано преследовать и уничтожить своими силами. Привала не будет, Вангол замыкающим, остальные за мной, бегом марш.
Едва отдышавшиеся, пять минут назад упавшие кто где, разведчики молча выполнили приказ. Они шли по следам немцев уже двенадцать часов. Взорванные мосты и телеграфные столбы, убитых людей и горящие склады оставляли за собой фашисты. Час назад они заметили их. Немцев было более десяти человек. Лейтенант принял решение в бой не вступать, преследуя скрытно до удобного момента. Чтобы не обнаружить себя, им дали уйти. Сейчас нужно было во что бы то ни стало сократить расстояние и догнать их.
— Лейтенант, с немцами один наш, вероятно пленён, руки связаны. — Вангол сказал это лейтенанту сразу, когда они заметили их на опушке леса. Но лейтенант не успел разглядеть быстро скрывшихся в лесу диверсантов.
— Не может быть, зачем им пленный?
— У одного были связаны руки, я это хорошо видел.
— Ладно, потом разберёмся.
Теперь Вангол, замыкая цепочку бежавших след в след разведчиков, думал, не ошибся ли он. Прокручивая в памяти то, что видел, ещё раз убедился, что среди немцев был пленный. Он вспомнил, что пленный был без головного убора, тогда как все остальные в пилотках. Кроме того, на нём были сапоги, наши армейские кирзачи, а на немцах ботинки. Вот и сейчас на ходу он замечал: среди следов немцев нет-нет да мелькнёт отпечаток сапога сорок шестого размера. Немцы шли быстро, но погони не замечали. Скоро полдень, и они остановятся на обед, вот тут их и надо брать, мелькнуло в голове Вангола. Как будто услышав мысли Вангола, лейтенант поднял руку, сжатую в кулак, и все, остановившись, замерли. Жестами лейтенант приказал рассредоточиться и приготовиться к бою. Вангол залёг за небольшой пень под молодой ёлкой и прислушался. Немцы остановились примерно в сотне метрах на небольшой возвышенности, поросшей крупной разлапистой сосной и мелким березняком. Вангол чувствовал их, но не видел.