Ванька Каин

Даниил Лукич Мордовцев (1830–1905), автор трех только что прочитанных вами произведений, оставил после себя огромное литературное наследие — более сотни томов исторических романов, повестей, рассказов, научно-популярных монографий и публицистических статей. В начале XX в. он был видной фигурой в литературном мире. В 1905 г., незадолго до кончины писателя, литературная общественность торжественно отметила в Петербурге полувековой юбилей его творчества. О Мордовцеве до и после 1917 г. написаны десятки статей, несколько книг, и есть даже диссертация, посвященная его историческим взглядам. Таким образом, для науки это имя никогда не было забытым. Однако уже многие десятилетия всякий очерк жизни и творчества Мордовцева открывается, как правило, словами:

Интересно вспомнить, что книги Мордовцева некогда вызвали острую полемику. Историк-беллетрист, он среди пишущих в этом жанре был менее всего историком. И как представляется, даже не столь много был и писателем. Существеннее всего для него были общественно-важные идеи, символы, близкие современной Мордовцеву российской действительности. Иными словам, более всего он был публицистом, на всем его творчестве — яркий след публицистичности. Его лучший, прогремевший на всю Россию, переизданный после революции трижды роман «Знамения времени» (1870) был, как тогда говорили, «из истории прогрессивной интеллигенции». О «Знамениях времени» В. Г. Короленко писал: «Роман имел в то время огромный успех. Его зачитывали, комментировали, разгадывали намеки, которые, наверное, оставались загадкой для самого автора».

Несомненна замечательная способность писателя легко соединять в своих книгах «век нынешний и век минувший». Главным предметом его интереса были эпохи, когда основным лицом исторического действия становился не царь, не полководец, словом, не какой-либо отдельный герой, а весь народ. Об этом ясно говорят уже сами названия произведений: «Самозванцы и понизовая вольница», «Пугачев», «Гайдамачина», «Великий раскол». Язык его носит признаки одновременно «архаического», высокого стиля и демократичности, близости к народной речи. Критика, впрочем, не раз упрекала Даниила Лукича в том, что слова, которыми изъясняются герои его произведений, «подслушаны у извозчиков».

Даниил Лукич Мордовцев родился в небогатой семье управляющего слободы Даниловки донских помещиков Ефремовых. В Области Войска Донского он провел детство. Впоследствии целых 20 лет писатель прожил в Ростове-на-Дону. Отсюда, быть может, проистекала особая любовь Мордовцева к истории вольнолюбивого казачества. Именно казачеству времен Степана Разина посвящен один из его лучших романов «За чьи грехи?». Вообще же Мордовцев был широко образованным человеком, ему пришлось учиться в Казанском и Петербургском университетах, последний он окончил с золотой медалью. Начал публиковаться в 1857 г., дебютировав рядом статей в «Саратовских губернских ведомостях», дальше пробовал свои силы в журналистике, жанре популярной истории и, наконец, в 1870–х гг. окончательно посвятил себя историческому роману.

Предложенные вам произведения были написаны уже в годы известности и славы. Наибольший успех выпал на долю «Царя и гетмана» (1880). Основная идея романа, как, впрочем, и двух других произведений, помещенных в этом томе, — борьба двух Россий: допетровской страны, много потерявшей в течение «не одного столетия спячки, застоя…», и европеизированной империи, созданной волею великого царя. В Петре I, образ которого написан с большой симпатией, если не сказать — с любовью, для Мордовцева воплотился сам прогресс, бурный, неостановимый, но и «несвободный», необычайно дорого стоивший стране и народу.

Д. Л. Мордовцева критики нередко относили к славянофилам. Но тематика его книг еще не сближает писателя с славянофильскими воззрениями. В русской истории времен Московской государственности для него нашлось мало привлекательного, достойного похвалы. Исторический идеал, пригодный в глазах Даниила Лукича для общественного развития, был ближе, по его понятиям, скорее к Украине, чем к старомосковской России. Отсюда его «украинофильство», временами даже несколько искусственное.

Дмитрий Володихин.

Все исторические народы в силу законов нравственной преемственности в большей или меньшей степени сохраняют память о прошедшем своей страны, о событиях, имевших роковое для нее значение, и о лицах, с именами которых связаны наиболее выдающиеся явления прошлого. Но в этом случае поражает одна неизменная черта у всех народов: народная память почти исключительно останавливается не на светлых рельефах прошлого, а на его тенях, и если классический грек почти всегда главным пунктом отправления для своей обыденной хронологии брал нашествие на Аттику персов или моровую язву, описанную Фукидитом, а римлянин мерил прожитые Римом эпохи от нашествия галлов и от спасения Рима гусями, то и русский народ в разные эпохи своего существования брал началом своего летосчисления то «злую татарщину», то «лихолетье» начала XVII столетия, то московский пожар, то, наконец, «первую холеру» и т. д.

Точно так и по отношению к выдающимся личностям, к более или менее крупным единицам из своего прошлого народная память относится не менее своеобразно: она большею частью останавливается не на светлых личностях, которых общественная деятельность, или личные нерядовые качества, или слепое счастье высоко поднимали над общим уровнем, но большею частью на личностях иного закала — или на тех, которых воля, зло направленная, и память по себе оставила недобрую, или на тех, которые своими страданиями купили себе право на народную память или же заслужили эпические когномены «несчастненьких».

Особенность эта до того присуща народной памяти, что если бы исторические народы не имели писанной истории, то устная народная история большею частью группировалась бы или вокруг нескольких событий, и непременно таких, которые поразили страну каким-нибудь особенным бедствием, или вокруг нескольких имен, которые страна могла бы лишь оплакивать. Из памяти народа временем вытравливается большею частью все, что приносило ему добро; но то, что приносило зло или само страдало, крепко заседает в народной памяти и не вытравливается ни временем, ни другими событиями: память эта иногда только переносит известные события из других эпох к своим почему-либо излюбленным личностям, и эти личности — не герои, не благодетели его, а какой-нибудь «вор Гаврюшенька» или «раз… сын камаринский мужик». В устной народной памяти почему-то еще удержались представления о Владимире и его богатырях, но все остальное, все, что проходило потом по русской земле в течение многих столетий, — все это вычеркнуто из устной народной истории, и удерживается почему-то один Мамай, нечто вроде народа — великана, который оставил по себе память: на земле курганы по всей обширной области русской — это «мамаевы могилы», а на небе следы своего страшного проследования через русскую землю — это млечный путь, «мамаева дорога»; осталось еще кое-где в рассказах имя Ивана Грозного, туманное представление о котором, однако, почти уж вытравлено временем. Из истории Смутного времени народом все вычеркнуто, и Годунов, и его красавица — дочь Ксения, и Шуйский — царь, и царевич Димитрий, и некогда славный и наиболее любимый народом герой Скопин — Шуйский, а удержались только имена Гришки Отрепьева да Маришки-безбожницы.

Народная память сохранила собственно шесть имен, которые в представлениях народа стоят какою-то отдельною группою, и если упоминается одно из этих имен, то затем немедленно следует представление об остальных пяти, которые в народной памяти, по-видимому, и не могут быть отделяемы одно от другого. Имена эти — Стенька Разин, Ванька Каин, Гришка Отрепьев, Маришка-безбожница, Ивашка Мазепа и Емелька Пугачев. Замечательно, что в эту странную плеяду попало и имя Ваньки Каина. Пишущий это еще в раннем детстве слышал в народных рассказах все эти шесть имен совместно упоминаемыми, и Ванька Каин никогда не отделяется от имен остальных пяти личностей. К этому, по-видимому, необъяснимому факту мы полагали бы возможным приложить такую историческую коньектуру (догадку — прим. ред.).