Ванька Каин

Рогов Анатолий Петрович

Слёзы текли по Дуниным щекам, и она не утирала их, ибо ещё раз всем существом своим ощутила, как бесконечно, как пронзительно глубока эта песня, что легла даже в нынешний день и в их судьбу.

Понимала, как не случайно он её спел.

А Нелидов, посидев в полном оцепенении, затем ринулся, задев и сдвинув даже тяжёлый стол, к Ивану, облапил его и восторженно расцеловал:

— Ну, брат! Ну! Это как же ты так поёшь?!

— Она заставила, — показал Иван на Дуню.

— Как она?!

— Робел на людях петь хрипом-то, а она говорила — хорошо да хорошо. Надо, говорила, петь — вот и стал.

— Молодец! Ну, молодец! —

Великан чмокнул жену в щёку и попросил спеть ещё. Он уже и пьяным-то не выглядел.

А Иван и вовсе всегда трезвел, когда пел.

Из Кремля, Кремля, крепка города, От дворца, дворца государева, Что до самой ли Красной площади Пролегала тут широкая дороженька. Что по той ли широкой дороженьке Как ведут казнить добра молодца, Добра молодца — большого барина, Что большого барина, атамана стрелецкого, За измену против царского величества. Он идёт, молодец, не оступается, Что и тут царю не покоряется...

Песня была длинная, отец и мать уговаривали молодца пожалеть их, повиниться царю, спасти свою голову, но

Каменеет сердце молодецкое, Он противится царю, упрямствует... —

и отрубили атаману стрелецкому буйную голову.

За ней спел:

Не шуми ты, мати, зелёная дубровушка, Не мешай мне, добру молодцу, думу думати, —

что отвечать завтра на допросе самому царю, с кем он воровал, с кем разбой держал:

Я скажу тебе, надёжа, православный царь, Всю правду скажу, всю истину, Что товарищей у меня было четверо: Ещё первый мой товарищ — тёмная ночь, А второй мой товарищ — булатный нож, А как третий-от товарищ — то мой добрый конь, А четвёртый мой товарищ — то тутой лук...

Даже хорошо знакомые Дуне песни Иван всякий раз пел хоть немного, но по-разному, а то и просто неузнаваемо, и это зависело то от его настроения или от настроения слушателей, а то даже от погоды; в весёлой песне вдруг звучала грусть, и наоборот. А эти две она вообще никогда прежде не слышала, и пел он их — будто рассказывал, и сам к себе прислушивался с отсутствующими далёкими глазами, словно тоже слышал их впервые. Спросила:

— Откуда ты берёшь их?

Не ответил, лишь как-то странно-задумчиво посмотрел на неё.

Растроганные, размягчённые молодожёны безмолвно посидели, пождали, не запоёт ли он ещё, но он не запел, и тогда Нелидов осторожно встал, шагнул в середину комнаты и отвесил Ивану низкий благодарственный поклон, коснувшись рукой пола, и сказал, что никуда его не отпустит, что ночевать он будет нынче у них. А уже наползли

ясные сумерки, Дуня зажгла две свечи, но и без них было всё приглушённо видно, она стала собирать со стола. Ещё не отойдя от песен, все заворожённо молчали, и туг Иван понял, что пришёл сегодня сюда смотреть, на кого она его променяла, и если бы Нелидов оказался не таким, каким оказался, он бы обязательно что-нибудь учудил, отчубучил, показал бы ей, на что способен, — не отпустил бы. А с этим — пускай!

И она каким-то десятым бабьим своим чутьём, кажется, почуяла, о чём он сейчас молчал, и взглядывала на него с глубокой признательностью, и прощалась взглядами-то, прощалась.

Нелидов, устраивая его спать в другой комнате, пытался даже помочь ему раздеваться, но Иван послал его к чёрту, и тот, улыбаясь и согласно кивая, ушёл, однако, на цыпочках.

А часа в два пополуночи Иван бесшумно поднялся, как будто и не спал, бесшумно оделся и выскользнул из дома, а час спустя возвратился, но, пробираясь туда, где спал, маленько чем-то шумнул, и великан тут же выглянул в дверь и, увидав его одетым да с кожаным мешочком в руках, вытаращил глаза и затряс головой, стряхивая сон.

Поднимавшаяся заря заливала комнату золотисто-розовым светом.

— Для чего ты так рано, и не сказавши, с квартиры моей ходил?

Иван сверкнул улыбкой:

— Больно вислоухи во дворе сторожки! А ты будь сыт грибами, а держи язык за зубами.

Показалась и уже надевшая платье Дуня. Он протянул ей тяжёлый мешочек, в котором были деньги.

— Возьми на сохранение заради сбережения! И низкий вам поклон!

V

Тощий сообщил, что светлоглазую чернавку, которую был послан выследить, зовут Феодосья Яковлева Иевлева, что она купеческая жена, но самого этого купца Иевлева в Москве нет, где-то в отъезде живёт, и дома у него собственного в Москве нет, а она, Федосья, живёт в доме отца своего, позументщика Якова Яковлева, — это по Спасской в Скорняшном переулке. И ещё есть мать и брат Фёдор — худосочный малый лет двадцати.

Тощий был мастер выслеживать: и малого этого видел, и каков из себя яковлевский дом, сказал, и что ближе к вечеру туда зашёл ещё купец Сапожников.

— Мосластый, мрачный, в юфтяном ряду сидит, ты знаешь. Посколь зашёл, я интересуюсь, когда выйдет, — и жду. Рожа до того мрачная, что злость меня грызёт, до того хочется садануть, размазать её, чтоб тоску не нагонял. Ждал, ждал, а он и не вышел — ночевал там. Тогда как евоный собственный дом недалеко — на Басманной. Я знал. Посколь рожа, посколь не вышел, я на другой день туда, на Басманную. Интересуюсь у соседей, что есть интересного. Ничего. И вдруг гляжу — она. Лебёдушка лебёдушкой, шагов не слышно. Знатная баба! Шасть — и в Сапожникову калитку, а та, оказывается, не на запоре. Без стука, без звука! Слышу, задвижку задвинула, как вошла, а был день. Ясно?

— Ясно. Молодец! — Иван благодарно приобнял его. — Только уж заведёмся, когда вернёмся.

Тощий согласно закивал, довольный, что угодил Ивану. Он тоже был старше лет на десять и давно в ворах, а до того был плотником и столяром и звался Михайлой Жаровым. Тощим прозвали за сильную худобу, узость в плечах и необычайную лёгкость, которые позволяли ему пролезать в дыры, непролазные даже для мальчишек. И ещё у него были сивые редкие волосёнки и круглые синенькие доверчивые ласковые глаза, которые почему-то очень часто встречаются именно у русских плотников-столяров, горьких пьяниц, или «людей без дна», как говорят в народе. В запоях Тощий бывал совсем без дна.