Ванька Каин
Шрифт:
— А то не знаешь!
— Чево знаешь?
— Чего ищем.
— Ище-е-е-те?! — Иванов остолбенело уставился на Ивана, потом оглядел погром, обвёл его раскинутыми руками. — Это вы ищете?!
— А то не знаешь!
— Че-е-ево-о?! — завопил тот вдруг так истошно, что все на мгновенье застыли. Хлеще самой припадочной бабы завопил, и рожа по-бабьи плаксиво вся перекосилась — вот-вот заскулит, захлюпает. И руки, большие, белые, раздутые, умоляюще протянул, повторяя, причмокивая: — Че-в-ево-о? Че-е-ево-о?
— Будешь
Тот и глядел умоляюще-вопрошающе, и руки продолжал тянуть: скажи, мол, наконец!
— Где прячешь книги? Листы? Иконы? Что там у тебя ещё-то?
— Какие книги? Какие листы? Какие иконы?
— Много, сказывают, ездишь. Куда?
— Места разные.
— Дела?
— Дела? Коммерция.
— Какой товар развозишь-привозишь?
— Всякий. По делам.
— Книги привозил?
— Да какие книги, что ты!
— А иконы?
— Да нет же.
— А с Узолы?
— Не был я на Узоле.
— А на Вятке? На Линде? В Работках? На Керженце? У Макария?
Ох, какими внимательными, какими настороженными стали вдруг глаза Иванова, бывшие только что жалостно-слезливыми, а перед этим бешено-злобными. Быстро же они у него менялись.
— На Вятке был. У Макария тоже.
Про Линду и Керженец будто и не слышал.
— Чего с Вятки вёз?
— Давно было, рази упомнишь.
— Соседи говорят, больших поклаж не привозишь.
Иванов усмехнулся:
— Не знаешь, что ли, что такое соседи!
— Книг, значит, не привозил?
— Да говорю же — нет.
— И с Сухоны не возил? С Двины? С Онежья?
— Говорю же — нет! И не был на Сухоне и в Онежье.
— Иконы нигде не попадались? Не привозил?
— Нет.
— Чего ж тогда возишь? Зачем ездишь?
— Говорю ж — за разным. С землёй дела, с людьми.
— Людей возишь? Соединяешь? Переселяешь, да? Землю находишь ничейную или дешёвую, подходящую, да?
Всего миг глядел тот на Ивана тяжело и презрительно, почти брезгливо, но Иван всё же усёк этот взгляд и почуял, что зацепился. А тот не ответил, опять словно не слышал.
— С Каргополья тоже переселял?
— С Каргополья? — сильно наморщился, вспоминая, был он там или не был.
Иван подождал. Но тот молчал. Иван подсказал:
— Позапрошлый год.
— А-а-а! Рыбки привёз, сёмужки. Нежная. Малосольная. Объедение!
— А людей?
— Каких людей?
— А икон не привёз? Книг?
— Каких икон?! Каких книг?! Что ты заладил! Крамолу шьёшь! Шиш тебе! Не было никаких книг, листков, икон!
— Раскольничьих?
— Говорю же — не было. Ищи! Раскатай дом по брёвнышку — с тебя станет! — ничего не найдёшь! Врёшь! Не возьмёшь, не пришьёшь! Не на того напал!
И осёкся, громко чмокнув, ибо в этот момент к Ивану подошёл Парыгин и подал косный кошелёк:
— Спрятан был. Одиннадцать рублёв рублёвиками и мелочью.
Жирный, казалось, враз забыл обо всём, что тут происходило, забыл, казалось, самого себя — весь был поглощён только этим кошельком, не спускал с него вдруг помутившихся и каких-то странно ошалелых глаз, и вся его жирная туша как будто сама собой тянулась к нему, и руки, раздутые, белые, тянулись, а круглое лицо багровело, и залысины опять покрылись капельками розовенького жира. Иван, удивившись этой новой молниеносной перемене, нарочно поиграл кошельком и спросил:
— Это, конечно, последние, больше у тебя нет ни полушки, ни грошика!
— А-а-а-а! Да-а-а-й! Во-о-о-р-р! — уже не по-бабьи, а по-бычьи мощно взревел жирный и, разметая, расшвыривая тяжёлым телом растерявшихся от неожиданности молодцов, ринулся к Ивану. В мгновение был уже рядом, вскинув руки, и уже опускал их на него, уже ожёг лицо жарким свирепым дыханием, но Иван всё-таки опять упредил — звезданул в то же распухшее алое ухо, и Иванов отлетел в сторону, опрокинув лавку и завалившись за неё на спину, задрав высоко ноги, и сколько-то совсем не шевелился, только слышалось надсадное прерывистое дыхание, может быть, даже терял сознание, но вскоре, тяжело пыхтя, заворочался, медленно, тяжело распрямился, снова взревел и снова ринулся к Ивану, но тут уж молодцы его перехватили, зажали, но он рвался, взревывал, обзывал Ивана вором, грозил и грозил, кусал молодцов, плевался. Зашёлся вконец. Иван даже подумал: не припадочный ли? Наконец утих, и Ивану опять почудилось в его ещё затуманенных дурных глазах что-то вовсе не дурное.
— Значит, из Каргополя икон не привозил? И раскольников не привозил?
Жирный раздражённо, измученно вздохнул, пробормотал:
— Лыко-мочало!
— Марью-то привёз.
Выпучил глаза:
— Ма-а-рь-ю-ю! Ма-а-рья-я раскольница?!! — Хохотнул. — Ты видел её?!
— Видел.
— И говоришь — она раскольница! Разуй глаза-то! Рази они такие!
— Какие же?
— Ну... это... — сжал белые раздутые кулаки, показывая, какие, мол, крепкие. И ещё хохотнул: — Ты погляди! Погляди! Эй, Марья!
— Приведите! — велел Иван.
Из соседнего покоя к распахнутой двери подвели худенькую бесцветную девку лет семнадцати, испуганно прижимавшую к груди крепко сцепленные, побелевшие на косточках руки. Белёсые волосы, бескровные губы, застывшие светлые глаза, непонятного цвета сарафан-синяк на ней, сильно линялый, белёсый.
«Худосочная, пугливая! Всё расскажет», — решил Иван и спросил:
— Отец есть?
Та не ответила, будто спрашивали не её. Повторил вопрос и опять не получил ответа: стояла совершенно безучастная. Вопросительно глянул на жирного: не глухая ли? Тот довольно улыбался, помотал головой: