Ванька-ротный
Шрифт:
К рассвету солдаты должны закопаться и закончить все земляные работы. Ночью немцы обычно не стреляли. Они побаивались, что по вспышкам орудий их огневые позиция могут быть засечены. У немцев на войне свои заведенные порядки. Ночью они опят. По воскресениям не воюют. Ночью часовые светят ракетами, просматривают передний край. Проходя вдоль кромки поля второй раз я сказал нескольким солдатам!
— Шевелись! Окопы в полный профиль до утра должны быть готовы! — Нарезать ржи! Притоптать свежую землю и застелить окопы! На пулеметы одеть снопы! Темная августовская ночь была на исходе. В предрассветных сумерках появились первые проблески в облаках. В этот предутренний час деревенскую дремоту обычно побуждают раскатистые голоса первых петухов. Здесь на краю разбитой деревни петухов не было слышно.
— Ну-ка тише! Послушаем! — сказал я, — сейчас прилетят ранние птички! Сейчас прошуршит первый тяжелый снаряд, глухо ударит в землю. За первым ударом последует другой, потом заголосит вся батарея. И все эти проблески утренней зари, мысли о петухах и пробуждении деревни исчезнут в реве и грохоте снарядов и земли. Так думал я, вглядываясь в разбитый угол сарая, в поле волнистой ржи и в чистое небо над головой. Колос ржи уже налился, потяжелел, клониться к земле, ждет человеческие руки. Легкий ветерок шуршит его густыми стеблями. Пока немцы чистили зубы, готовились к завтраку и брились над фронтом стояла гнетущая тишина. Когда очень тихо, то хуже чем грохочет. Почему-то ждешь еще более страшного. В окопах беззвучно шевелятся солдатские каски. Влажный, напоенный утренним туманом воздух был прохладен. Чуть кто стукнет лопатой, все солдаты сразу настораживаются, смотрят в ту сторону. С рассветом, с первыми проблесками солнца по гребню высоты ударил первый немецкий снаряд. С первым раскатистым взрывом дрогнула земля и сжались серые пригнутые к земле спины. Вверх взметнулось облако дыма и осколки веером разлетелись в стороны. И всем стало сразу ясно, что началась пристрелка траншеи. Пулеметчики мгновенно прозрели, до них дошло, почему я их вывел вперед. С этим первым коротким ударом им стало ясно, что стрелковые роты обречены. Подавшись ночью вперед, к самому краю поля и окопавшись незаметно, пулеметчики оказались вне зоны прямого попадания снарядов. Немцы отлично видели свою траншею, все ее извилины, отростки и стрелковые ячейки. Все эти мелкие детали и даже отхожие мест были подробно нанесены у них на карте. К утру, пока славяне спали, немцы сумели поставить колючие рогатки в хода сообщения.
Теперь общая траншея, в которой сидели наши и немцы была разделана рогатками с колючей проволокой. Между солдатами той и другой стороны пролегала граница. Группы солдат, находящихся по обе стороны раздела понимали друг друга. Между ними был молчаливый сговор, они не стреляли в противную сторону.
К утру, когда границы воюющих сторон были определены, немецкая артиллерия приступила к обстрелу середины траншеи. Я оглядел еще раз высоту, ржаное поле, посмотрел в сторону траншеи и спрыгнул в глубокую воронку. Там вниз головой лежало неподвижное тело нашего стрелка солдата. На глинистом дне, стекая, скопилась кровь. Солдат видно был тяжело ранен, добежал до воронки, упал вниз головой и умер. Я присел на корточки возле него, достал кисет с махоркой, свернул козью ножку и закурил. Затянувшись несколько раз, я посмотрел на убитого и подумал, сколько таких мальчишек остались навсегда в Бельской земле. Сколько солдатской крови впитала в себя эта истерзанная земля. Может на этом самом месте будут когда-то жить мирные люди и именно здесь на солдатских костях воздвигнут они свои помойки и дощатые" сортиры. И будут счастливы, что пришлось использовать готовую яму.
Взошло солнце. Немцы, наращивая темп стрельбы, обрушились всем огней своих батарей на высоту. Высота дрожала и гремела. Снаряды рвались по обе стороны траншеи. Вверх поднимались огромные всполохи земли, куски глины и обрывки солдатских шинелей, рявкали мины, со свистом и скрежетом летели осколки. Я выглянул поверх земли, рядом стоял пулемет, прикрытий охапкой соломы. Я свистнул. Из окопа показалась каска и лицо солдата. Пулеметчик увидел меня и улыбнулся. Он видно сумел оценить свое место. Теперь когда до него долетал зловещий рев со стороны траншеи, он улыбался. А это было важно для нашего общего дела. Солдат помахал мне рукой, показал оттопыренный вверх большой палец и тут же пригнулся в окоп, рядом ударил снаряд с недолетом. Грохот и рев стоял над высотой, стонала земля. Она дрожала, поднималась к небу и уходила из под ног. Было жутко и страшно смотреть на траншею. От близкого удара воронка начинала ползти под ногами. Потом она как качели возвращалась назад и болталась некоторое время. С каждым близким ударом повторялось все снова. Над гребнем высоты, где проходила траншея, к небу стал подниматься огромный столб дыма и рыжей пыли. К полудню рев снарядов достиг бешеной силы. Непрерывные залпы и всплески огня, тяжелые удары и взрывы, облака вздыбленной земли закрыли все пространство над траншеей.
В середине дня немцы вдруг прекратили обстрел. В голове и ушах продолжало гудеть, звенеть, стоял грохот, а глазами глядишь и не видишь ни взрывов ни всполохов. В висках продолжает стучать канонада и каждый ее удар отзывается в голове острой болью. Перерыв продолжался часа два не больше. Видно у немцев подошло обеденное время.
Пока они ели, курили и отдыхали, мы успели перевести дух. Пулеметчики зашевелились, стали выглядывать поверх земли. Некоторые терли в ладонях спелые колоски ржи, сдували шелуху и сыпали зерна в рот. У нас тоже был, так сказать, перерыв на обед. Через некоторое время немцы снова взялись за серьезное дело. Они обрушили на высоту огонь своих батарей. Они били фугасными и осколочными, поливали сверху свистящей шрапнелью. Изредка для большего эффекта они по земле пускали тяжелую болванку, которая брызнув землей при первом ударе, рикошетом взмывала вверх и с раздирающим душу ревом и скрежетом, кувыркаясь и прыгая, неслась по изрытой снарядами земле. Немцы с присущей им настойчивостью, тупым рвением, упорством и знанием дела терзали землю вокруг траншеи. Отрытая по всем правилам саперного искусства, укрепленная боковыми досками и фашинами траншея была набита солдатскими трупами. Перед вечером измотанные тяжелой работой немцы лениво пустили в нашу сторону десяток снарядов и прекратили стрельбу.
Весь день подбитый танк стоял недвижимо как мертвый. К вечеру внутри него что-то стукнуло, лязгнули задвижки люка и из-под брюха танка выползли два танкиста. Они огляделись кругом, поднялись на ноги и побежали в сторону леса. Руки и головы у них были перебинтованы. Траншея, где сидели стрелковые роты, дымилась. От нее шел дым немецкой взрывчатки и легкий пар. Пулеметчики в своих ячейках встали на ноги, стали стряхивать налетевший сверху слой земли и пыли, лица их были землистого цвета. Некоторые уже успели завернуть обрывки газет и дымили махоркой. Многие оглохли и одурели. Но все были невредимы и целы. Вот когда уверовали они ни в бога, а в то, что не остались с пехотой в траншее. Если бы я тогда поддался на их несогласие и нытье, торчали бы они сейчас трупами в траншее, не увидели бы ни солнца ни белого света и не вдыхали бы крепкий запах дыма махорки. А солнце, проглядывая сквозь облако пыли и дыма уже клонилось за вершины высоких деревьев к закату. Роту спасло то, что солдаты зарылись в землю уткнувшись лицом в край ржаного поля. Кто из стрелков в траншее остался в живых, трудно было сказать.
В траншее могли уцелеть лишь те, кто во время обстрела подался вплотную к рогаткам. Командиры рот видно погибли вместе с солдатами. Те из раненых, кто пытался сразу бежать, попали под огонь и погибли в пути. А те, кто не мог сам подняться на ноги или надеялся переждать обстрел в траншее, умерли от новых ран. Кроме меня, командира взвода и политрука Сокова офицеров на высоте не оказалось. В стрелковом полку их было много, если считать командира полка, его замов и помов, батальонных и других прочих офицеров. Там в полку сидели артиллеристы, саперы, связисты, химики, оружейники и прочая всякая тыловая братия. Я не говорю о медиках и тех кто дергал вожжами и хлестал кнутами своих костлявых кляч по бокам. Все эти участники во время обстрела укрывались в лесу. С исходных позиций, когда командиры рот поднимали своих солдат и шли вперед, политруки стрелковых рот смылись в тыл под всякими предлогами. Исключением в данном случае был Петр Иваныч Соков. Он хотел было остаться в тылу, но я покрутил головой и он не посмел бросить пулеметную роту. Он пытался задержаться в траншее, боясь что ночью возле ржи немцы нас обойдут, но перед рассветом почуяв недоброе сам прибежал в роту. Теперь он сидел с моим ординарцем в одной щели.
В штабах и службах полка и среди тех, кто прятался в лесу от обстрела, никто не знал, что делалось сейчас на высоте. Как и кто здесь держал оборону? Кто остался жив в этом грохоте? По всей лестнице командных инстанций повелевали и требовали данных о Пушкарях. На картах района рисовались стрелы, рукой наносили решительные удары, а где эти ударные роты, что они делали в данный момент никто не знал. Никому в голову не приходило, что ушедшие на высоту пребывали уже в ином и лучшем мире. Послать на высоту человека, это значит послать на верную смерть А кто из тех кто скрывался в лесу добровольно пойдет на это. Солдаты обречены. У солдат одна дорога. А зачем например политрук будет подставлять свою шкуру, чтоб в ней появились дырки. Или тот же комбат. Хотя батальон в полном составе ушел на высоту. Командир полка под пятью накатами. А почему комбату не сидеть под тремя в том же лесу. Солдат и ротных пришлют сколько угодно, а комбаты на дороге не валяются. Рапортуя выше они плели догадки и строили версии, стараясь угодить ответами вышестоящим начальникам. Наиболее тертые устраивали свои накаты по соседству с перевязочными пунктами. Пока солдату делали перевязку и вправляли кости, комбат стоял над раненым и задавал ему вопросы. После перевязки с раненым не поговоришь. Он отмахнется рукой и потребует кормежки.
Принуждать раненого нельзя. На кого нарвешься. Этот промолчит. А другой при всех пошлет тебя подальше. Но что мог оказать раздавленный грохотом солдат, переживший смерть, истекающий кровью. Он на фельдшера рычит от боли. Он не помнит как его ранило, а его спрашивают о какой-то обстановке.
— Чего спрашивать? Раз харчей не даете! Мне тепереча не до вашей войны! А пожрать бы надо! Чайку с заваркой и в накладку горячего!
— Где ваш командир роты? — настаивает комбат.
— А где ему быть? Кто его знает? Может убит! А может ногу оторвало! Голову не поднять! Света не видно! Грохот и темнота! А вы свое! Где, да где командир роты?
— А много солдат живых сидят в траншее?
— Подымишь голову, глянешь вправо, влево! Кто его знает, живой он или мертвый? У мертвых тоже открыты глаза! Сбегай сам, посмотри, чего боишься! После таких слов комбат затыкался на время. Раненый солдат знал одно хорошо и точно, ему обязаны сделать перевязку и если зубы целы дать похлебки и щепоть махорки закурить. И теперь какой бы ему вопрос не задавали, он отмахивался и знал твердо, что его с мысли не собьешь, он держал в голове твердо намеченный план. Еще несколько солдат сидели на земле и ждали перевязки. Они отвечали неохотно и невпопад. Солдату утомительны были эти вопросы. Если он не знал или не хотел отвечать, он мотал головой, показывал на затылок, что там болит голова. Не видишь, что я контужен. Третий солдат, на которого налетел комбат, отмахнулся от него рукой, как от надоедливой мухи, прилетевшей на запах крови. А последний, с перевязанной рукой, оказался словоохотливым. Он взялся отвечать комбату все как надо. У него в голове была такая стратегия, что лежавшие другие закачали головами.