Ванька-ротный
Шрифт:
Я поднялся, позвал своего ординарца и шагнув в темноту ушел на правый фланг роты. Ночью Парамошкин и его расчет вырыли для меня узкую щель и прикрыли ее соломой.
— Это зачем? — спросил я, вернувшись назад. Зачем солому сверху настелили?
— Вы же сами сказали, что завтра будет жарко. Вот мы и накрыли ее сверху соломой. Тень будет, товарищ лейтенант!
Я хмыкнул под нос и покачал головой, — завтра будет жарко в смысле обстрела!
— Ладно! Пусть будет тень! Ты всегда что нибудь придумаешь!
"Главное не надо сразу отметать солдатскую инициативу", — подумал я. Солома будет лезть в глаза, набьется за воротник. Важно, что солдаты о чем-то думают. Не все выбило из них. От страха не одурели. Завтра опять захлебнется земля. Как оно будет? Ночью немец не стрелял. Вылазок в нашу сторону не было. На высоте тихо и спокойно. Пахло немецкой взрывчаткой. Потом стало заметно холодать. Часа через два появился туман. Он полз из низины. Воздух стал влажным, видимость пропала. Я, ординарец и несколько солдат сидели на краю окопа и тихо разговаривали. Почти рядом послышались голоса. В ночном полупрозрачном воздухе голоса прослушивались издалека. Поблизости от нас никого не было. Я поднялся на ноги, посмотрел в ту сторону поверх земли, долго приглядывался, но никого не увидел. Снова послышался разговор двух солдат. Каждое сказанное им слово поражало ясностью и отчетливостью. Казалось, что они стоят в трех метрах сзади и разговаривают. Мы сидели молча и слушали каждое слово.
— Сколько нашего брата погибло здесь!
— Стоит ли эта деревня такой цены?
— Людей бросают вперед без счета!
— Я раньше этого не понимал. А теперь прозрел и все стало ясно?
— Все делают на авось! — и говорящие смолкли.
Но через некоторое время опять послышались голоса.
— В обозе держат коров. Начальство молочком и сметанкой питается.
— Друг надысь рассказывал, сливки на трофейном сепараторе крутят.
В небо взмыла немецкая осветительная ракета. Яркий свет ее завис и замерцал над головой.
Потом он быстро побежал по лицам сидевших, по стенкам окопа и скрылся за рожь. Голоса пропали. Ветер сдул их куда-то в сторону. Свежий человек не может так рассказывать, подумал я. Это разговор бывалых солдат. Свежего человека хватает на неделю. Пока он приглядится, считай его уже нет. Здесь на передовой говорили обо всем. Только в присутствии телефонистов старались не сболтнуть лишнего. Однажды произошел такой случай. Старшина рассказывал. Ребята слышали, как тот в полку докладывал о разговорах на передовой.
— Ну и что? — спросил я.
— Не стало его!
— А что с ним случилось? — спросил я старшину.
— Он говорят погиб на передовой во время обстрела. А другой говорил, что он подорвался на мине. Перед обстрелом оборвался телефонный провод. Он пошел на линию и подорвался на мине.
— Откуда там взялась мина? — не унимался я.
— Может забыли саперы! А может какая немецкая была.
— Возможно-возможно! Ночью немец дал нам передышку. Пришел старшина раздал кормежку. Темная ночь, а светло как днем. Немец на всю ночь включает ракетное освещение. Светит как надо. Нам за счет немцев светло. Пройдя еще раз вдоль роты и закончив все неотложные дела я вернулся и себе, подошел к отрытому для меня окопу, сбросил на дно солому и спустился вниз. Я лег на дно, зевнул глубоко, потянул в себя прохладного воздуха, закрыл глаза и мгновенно уснул. Политрук Соков к утру не вернулся обратно. Ординарец оставил воронку, где дремали связные взводов и телефонист и перебрался в свободную щель, где до этого сидел политрук Соков. Он хотел быть поближе к ротному. С момента, когда лейтенант ложился и засыпал, он, ординарец оставался дежурить. Для него с этой минуты наступал самый ответственный момент. Он вел наблюдение и отвечал за всю пулеметную роту. Спали они обычно по очереди, иногда ротный ложился спать прямо на землю. Сейчас у него отрыта узкая щель. В ней можно протянуть даже ноги и спать не боясь пуль и осколков. Ординарец по опыту знал, что лейтенанту долго спать не дадут. Ночью будут звать к телефону. Утренний рассвет самое ответственное и тревожное время. От фрицев можно ждать всего. Они могут провернуть всякую гадость и каверзу. Подползут подлые тихо, лягут и затаятся. А потом с рассветом встанут и пойдут вперёд.
Ротный был уверен в своем ординарце. От его расторопного взгляда и чутких ушей ничего не уйдет. У него, как выражался ротный, не плохая смекалка, есть чутье на немцев и сообразительный котелок. И поэтому, набегавшись, ротный валился спать не сообразуясь с предрассветной порой. На сон и на отдых ему давалось ограниченное время. Вон политрук. Тот мог и день и ночь спать сколько угодно, сколько ему влезет. Но спал политрук только ночью. Дней под обстрелом он боялся даже закрывать глаза. А они с ротным набегаются и только под утро ткнутся по очереди и уснут. Но бывало и так. Когда ложились спать они сразу двое. Прибегут в пулеметный расчет, сделает ротный проверку пулемету и лентам, даст пулеметчикам нагоняй за разные неполадки, а потом скажет им — Братцы! Вы подежурьте! А мы с ординарцем ляжем вот здесь и поспим. Мы вторые сутки не занимались этим делом. Пулеметчики любили, когда ротный после нагоняя прямо в пулеметной ячейке устраивался спать.
— Намаялся! — говорили они.
Сядут молча и махрятиной не дымят. Не портят нам воздух с ротным. И в этот раз, когда позиций немцев еще не видно, ротный свалился в окоп и заснул. Пришло утро ясное тихое и безоблачное. Немцы кое где зашевелились. В конце траншеи были видны их каски. Проснувшись, они пустили в нашу сторону одинокий снаряд. Туман дрогнул. Взрыв раскатистым эхом отозвался за лесом. Потом после долгой паузы, которую им отвели на завтрак со шнапсом, они перекурили и пустили по высоте еще три снаряда подряд. Теперь началась их работа. Снаряды остервенело завывая замелькали черными точками, их было видно на фоне светлого неба. Они наклонились навстречу земли прошуршав как змеи. И вот высота вздрогнула и заколотилась в судороге. Я проснулся, поднялся, осмотрелся кругом и махнул ординарцу вниз рукой. Это означало, что он свободен от дежурства и может если хочет ложиться спать. День обещал быть без особых забот. Поревет, погрохочет, побрызгает землей. Все живое уже убралось и пригнулось по щелям. Солдаты притулились к стенкам окопа и притихли. Третий день обстрела. Считай они уже привыкли к нему. Многие, кто дежурил ночью устраивались поудобнее на дне окопа и закрывали глаза. К этому привыкнешь, если привык к обстрелу и хочется спать. Немец пока сидит надежно и не лезет вперед. Он будет бить еще дня два. Потом может, сунется на высоту. Ему нужно знать наверняка, что все убиты или сидят полуживые. Пулеметчикам повезло. На их позиции не упал еще ни один снаряд.
Взрывы вздымались, но не ближе десяти метров. Сначала было жутко и страшно, земля ходила под ногами, бросала на несколько метров окоп. При каждом таком мощном ударе человеческое тело сжимается, суставы рук и ног стягивает в единый комок. Ты искривляешься как сжатая пружина. Хлесткими до боли в голове ударами выбивает последние мозги. Ты хочешь расслабиться, а новые удары следуют один за другим, еще больше тебя сжимает и расслабиться не дает. Люди трясутся, бьются всем телом, стучат зубами, и начинают дуреть. Некоторые охают, крестятся, читают молитвы, беззвучно шевеля губами. Весь день немцы продолжали изрыгать смертельный огонь. Высота окуталась облаком земли и дыма. Жизнь или смерть! Орел или решка? Сколько не крути, сколько не гадай, ответа не получишь! Все делается проще! Вперед о смерти знать не дано! Снаряд хряпнул так близко, что у щели, где я сидел, отвалилась земля. Второй ударил рядом с пулеметом, сбросил о него охапку соломы и заскрежетал осколками по стальному щиту. Немец перенес огонь почти к самой кромке ржи.
"Ну все!" — подумал я, — "теперь нужно ждать смерти!"
Чтобы как-то все это выдержать, я обратил свой взор к давно умершему отцу. Я мысленно просил его — "Помоги мне отец! Скажи что делать?"
Артиллерийский обстрел в Пушкарях был самым кошмарным, какие мне приходилось видеть и испытывать на себе. Я перепробовал все. И молился, и матерился! Не сама смерть, которая грозила сверкнуть перед глазами была мне страшна, а бесконечные взрывы и завывания снарядов, всполохи огня перед глазами, удары земли, от которых внутри все обрывалось. Я уже не понимал, месиво там или еще живые органы и кишки. Соков всегда носил на голове каску. Он боялся прямого попадания в голову. Какая разница, куда попадет! Я достаю из кармана две сложенные бумажки попавшиеся мне под руку. Я держу последнее письмо из дома и машинально начинаю его рвать на мелкие клочки. Потом я рвал донесение, которое я написал в полк. Пусть все останется на земле, я подкидываю горсть изорванных на части бумажек и налетевший ветер разметал их в одно мгновение над землей. Я приподнялся и вдруг я вижу своего пулеметчика Парамошкина, он быстро оборачивается и спокойно смотрит мне в глаза. У него встревожено лицо.
— Немцы идут! — думаю я. И это выводит меня из оцепенения. Я начинаю ровно дышать, чувствую тошнотворный запах немецкой взрывчатки и делаю знак Парамошкину, что мол немцы идут? Нет качает он головой. Я ему махаю ладонью и сам спускаюсь в окоп.
— Ну и денек! Чуть сам с ума не спятил! — вздыхая, говорю я вслух. Вспомнил, как я бегал в полк, как на обратном пути попал в траншею забитую солдатскими трупами. Лес большой. Я точно не знал где находиться блиндаж командного пункта. Я пробежал почти весь лес. На дороге увидал лошадь и телегу. На ней сидели раненые. Повозочный остановил лошадь и кнутом показал мне в нужном направлении. Туда в лес вела узкая непролазная тропинка.