Варфоломеевская ночь
Шрифт:
— Благодарю, друзья мои, благодарю! — растроганно сказал звонарь. — Но мы только предполагаем, кто же похитил мою Алису, а нам нужны факты.
— Вот мое мнение, — сказал Гюбер. — Вашу дочь похитил Гарнье; он спрятал ее далеко от своего дома; он любит ее страстно и надеется смягчить… Итак, вы можете быть спокойны, он не убил ее и не убьет.
— Но где он мог ее спрятать, злодей? — спросила Жермена.
— Это можно узнать.
— Как?
— Очень просто. Жан Гарнье влюблен и боится глаз честных людей, стало
— Но мы подстерегаем уже три ночи и видели бы, как он выходит.
— Да, если бы он шел по обыкновенной дороге… А разве вы не знаете, что в доме его два выхода?
— Два выхода!.. Надежда вдруг вспыхнула в сердце Этьенна.
— Андрэ, Тибо, Ренэ и вы все, мои товарищи, — вскричал он. — Эту ночь мы проведем на Сент-Женевьевской горе!
Работники согласно кивнули.
— Молчите! — вдруг сказал Гюбер вполголоса.
Все прислушались и услышали песню.
— Я знаю кто это, — проговорил Гюбер, — это Кажэ, один из приказчиков Гарнье…
— Надо заставить его заговорить, — воскликнул Этьенн.
— Нет, с ехидной надо иметь осторожность змеи. Уйдите все, кроме Лоазеля, и я берусь заставить Кажэ проболтаться, — сказал трактирщик Лоазель.
Вскоре Гюбер и Лоазель остались в таверне одни.
Они ждали, прислушиваясь к шуму шагов. Через несколько секунд пьяный Кажэ прошел мимо окна, выходившего на улицу. Он пел.
Гюбер выбежал на порог.
Кажэ, распевая, проходил мимо.
— Как! — закричал Гюбер. — Ты проходишь перед таверной не останавливаясь? Я не считал тебя способным на такое!
— Я вот что вам скажу, — пролепетал Кажэ. — Мне сегодня некогда… притом я что-то озяб…
— Это в августе-то? Мэтр Лоазель, нет ли у вас чего-нибудь горяченького, чтобы согреть его?
— Как не быть! Принесу, — отвечал трактирщик, отправляясь в погреб.
Гюбер своими сильными руками завел Кажэ в таверну.
— Ну, Кажэ, поговорим, — усаживал Гюбер его за стол посреди комнаты.
— Мне некогда разговаривать.
— Время найдется. Только не надо стоять, в ногах делаются судороги… Ну, ты такой хитрец, расскажи-ка, что говорят мясники о политике и религии?
— Что говорят? Я не знаю, — отвечал Кажэ, опускаясь на скамью напротив Гюбера.
— Говорят, что гугенотам скоро позволят свободно отправлять свое богослужение.
— Для меня это решительно все равно, — икнул Кажэ.
— Говорят еще, будто парламент простил принца Кондэ за то, что он принимал участие в амбуазском заговоре…
— Очень мне нужен амбуазский заговор!.. Мое дело, чтобы говядина дорожала на рынке, вот оно что.
Лоазель поставил на стол две бутылки вина.
— Это не лишнее, — сказал Гюбер. — Не каждый день пьешь с Кажэ, с одним из добрейших сердец, известных мне.
Приказчик мясника искоса смотрел на своего собеседника, не веря ему.
Гюбер сделал знак Лоазелю уйти, а потом, оставшись с Кажэ, продолжал:
— Если ты торопишься, не будем тянуть. Твое здоровье:
— За ваше! Что это сегодня никого нет?
— Приходят и уходят. А у твоего хозяина все хорошо?
— Как же… Говорят, что он открывает еще лавку, только он ведь не рассказывает о своих делах.
— Пей, — сказал Гюбер, наливая в стакан Кажэ, — пей, если хочешь согреться.
— Клянусь святым Петром, покровителем мясников, должно быть, у хозяина в доме талисман. Впрочем, это человек деятельный, хотя незаметно… как он трудится…
— Скажи-ка, — проговорил Гюбер, переходя на шепот и подмигивая. — Кажется, Жан Гарнье любит прекрасный пол?
— Кто их не любит?
— Уверяют, будто Гарнье похитил какую-то женщину. Но что рассказывать это тебе! Ты лучше меня знаешь.
— Я!.. Что? Не знаю…
— Ты, может быть, не знаешь, что Алиса, дочь сен-медарскрго звонаря, пропала?
— Я ничего не знаю… За твое здоровье!
Кажэ казался совершенно, пьян; выпив, он облокотился о стол, опустил голову на обе руки и с выражением, которое хотел сделать лукавым, пролепетал:
— Я тебе скажу, потому что ты мне кажешься добрым малым… Видишь ли, стараются узнать… но ничего не узнают… ничего нет.
Гюбер, сам притворись пьяным, обнял приказчика, а потом налил ему еще вина.
— За твое здоровье! — сказал он.
— Славное винцо! — продолжал Кажэ. — И мой желудок принимает его лучше, нежели красавица моего хозяина.
— А! Дурно, значит, принимает?
— Как гугенота во дворце королевы Екатерины. Предобродетельная эта малютка. О! Я говорю о прошлом, когда он еще бывал у звонаря.
Кажэ встал, шатаясь.
— С тобой опять озноб? Не хочешь ли еще бутылочку?
— Невозможно, я должен идти к женщине, которую… которую обожаю…
Он тяжело упал на скамью, а затем Кажэ свалился под стол и захрапел.
Перрен Модюи с товарищами вышли из комнаты.
— Ну, просыпайся! — сказал Этьенн, толкая приказчика ногою.
Но Этьенн трудился напрасно: Кажэ не шевелился. Перрен Модюи вне себя от отчаяния, судорожно сжимал руку Ландри.
Вдруг вошел горбун. Левый глаз у него был окружен синяком.
— Клопинэ! — закричали посетители таверны.
— Да, это я, — отвечал горбун, — посмотрите как они меня отделали.
— Кто? Цыгане? — спросил Дразель.
— Нет, приказчики Гарнье… О! Этого там не было, — прибавил горбун, указывая на Кажэ, — это другие… Когда я искал мэтра Этьенна, они приметили меня. «А! — говорят они, — ты подсматриваешь за нами? Ну, так ответишь за всех!..» Тогда один из них так ударил, что у меня искры посыпались из глаз… А другой подбил мне глаз.