Варшавская Сирена
Шрифт:
— Я хочу убежать от всего этого. С меня довольно!
— Но вы должны знать, какому риску подвергаете тех, кто поможет вам в этом бегстве. Ни «мерзляков», ни советских военнопленных в Германию не отсылают — они бы произвели там неблагоприятное впечатление, нарушили покой мирных обывателей. Все концлагеря и лагеря для военнопленных размещены на нашей земле, чтобы в рейхе как можно меньше говорили о том, какой ценой приобретаются права на чужие города и села. С вами, англичанами, возможно, и поступят в соответствии с Женевской конвенцией, тем более что пленные англичане имеют право бежать из лагеря. Но потом не спрашивайте, какая судьба постигла тех, кто вам помог, и не утешайте себя мыслью, что из лагеря в здешнем лесочке
— Гарри не хочет, не в состоянии в это поверить.
— Ничем не могу помочь. А с вашей переброской за границу подождем до лета. Может, что-нибудь изменится. Вдруг тогда будет легче?
Она поймала себя на том, что теперь и сама говорит, как Адам, как Павел, как весь город: «Продержаться до весны».
Однако май не принес поражения Гитлеру и осада Ленинграда ничего не дала и Москва не пала. Направление немецкого наступления изменилось, фашистские войска двинулись на Воронеж и на Кавказ. На варшавских площадях установили экраны и однажды вечером показали кинохронику об отъезде на восточный фронт итальянских, венгерских, румынских и норвежских воинских частей и даже добровольцев из испанской «Голубой дивизии». Диктор по-польски комментировал этот марш коллаборационистов: «Вся Европа поднялась на борьбу с большевизмом» — и заканчивал патетическими словами:
— Идут все! А ты? Где ты, поляк?
Безмолвная редкая толпа зрителей зашевелилась, и мужской голос крикнул:
— В Освенциме!
По площади волною прокатился страх, стало очень тихо, и через мгновенье перед экраном не было ни живой души. С тех пор варшавская публика, оповещаемая каким-то таинственным тамтамом, появлялась лишь к концу представления, и везде, перед каждым экраном, ответ на слова диктора был один. Через два дня с белых полотен исчезли участники крестового похода, а затем и фронтовая хроника. После того как ребята из подпольной группы «Вавер» бросили в толпу зевак гранату со слезоточивым газом, смотреть пропагандистскую чепуху на улице стало не менее опасно, чем в кинотеатрах, где тоже кидали дымовые и даже зажигательные шашки. О том, что этим занимается молодежь из «Вавера», Анна узнала от Олека. Тот проговорился, когда она спросила, не он ли случаем писал лозунг на заборе госпиталя на Новогродской — голос одного из ребят ей тогда показался знакомым.
— Значит, пишешь только «капут»? Специализация?
Он посмотрел на нее недоверчиво, но, опасаясь разоблачения перед родителями, признался в своем участии в акциях малого саботажа.
— С марта мы будем рисовать якорь — знак борющейся Польши. Адам говорит, это идея какой-то бабы, он якобы даже знает, кого именно, но я не верю. Ведь польское войско — это мы, парни.
Анна вспомнила телефонистку, которая в сентябре первая сообщила в ближайший военный штаб, что польскую границу пересекают немецкие танки.
— Сколько их?
— Не знаю. Много.
— Считай! Считай вслух!
Она стала считать: «Один, два, пять, восемь, де…»
И не докончила, замолчала на полуслове.
Потом считали раненых медсестры и женщины-врачи. Считали порции женщины, кормившие беженцев и бойцов на баррикадах, приносившие им воду. Одинокие женщины. Жены пропавших без вести, попавших в плен или погибших. Матери, рожающие детей в подвалах, матери, заменяющие отцов в осиротевших семьях. Девушки, вот уже третий год работающие в подполье связными и курьерами, разносящие листовки, «прикрывающие» подпольные типографии и конспиративные квартиры, переправляющие за границу бежавших из плена иностранцев. Знак, нарисованный одной из них, с марта стал появляться на всех заборах, стенах, столбах, цоколях памятников. Может, и на цоколе статуи длинноволосой девушки, так и не опустившей занесенного для удара меча?
Анна рассказала Адаму о разговоре с Олеком
— У нас была только одна Жанна д’Арк. У вас — тысячи полуженщин, полусирен с мечами.
— А ты разве не одна из них? — притворился он удивленным. — Кроме того… Ты не поверишь, но и мне сначала не верилось: говорят, что песню «Гей, ребята, примкнуть штыки!» написала Сирена.
— Не понимаю, — нахмурилась Анна.
— Представь себе… Девушка, которую ты когда-то видела, которая позировала скульптору. Помнишь?
Анна помнила одухотворенное лицо, высокий лоб и даже свои сомнения: что еще, кроме сочинения стихов, может сделать для Варшавы эта красивая девушка? Оказалось, что смогла: окрылила Варшаву, наделив ее песней.
— И якорь тоже вам подарила Варшавская Сирена? И ты знаешь которая?
— Знаю? Ты что, новичок? В нашем деле никто ничего важного не знает, каждый подозревает другого, что тот или тоже в конспирации, или доносчик. Все неясно, сомнительно. Так, собственно, и должно быть. Это целое государство, но пока… подпольное. А якорь — не только его символ. Это еще и надежда.
— Карусель крутится, крутится… — пробормотала Анна. — Вы живете надеждой на завтра, и эта надежда — ваша жизнь сегодня.
Месяцы перед урожаем в том году были голодными: немцы не только конфисковали убойный скот и молочные продукты, но и скупали в подваршавских деревнях домашнюю птицу, в огромном количестве отстреливали зайцев и диких коз, повергая в отчаяние местных браконьеров. Но хотя свиньи подлежали кольцеванию, а коровы — строгому учету, появились целые шайки, специализирующиеся на добыче и перевозке мяса, сала, масла, яиц. На железных дорогах действовали банды, сбрасывающие уголь с платформ и обкрадывающие товарные вагоны на запасных путях. От проходящих составов обычно отцеплялись последние вагоны. Таким путем и появились в Варшаве однажды весной «трофейные» черепахи. Выражения лиц у тех, кто обнаружил в отцепленном «товарняке» эту копошащуюся массу, были, видимо, довольно кислые, но чувство юмора взяло верх. В подворотнях мгновенно появились торговцы, предлагавшие любопытное экзотическое животное:
— Импорт прямо из Африки, от сукина сына Роммеля! Лучше всякой собачки! Не кусается, почти ничего не ест, покрыт броней, как танк, в морозы спит. Покупайте черепах! Покупайте живые консервы!!!
Всеведущее агентство ОБС утверждало, что немцы действительно везли черепах на консервную фабрику и в офицерские столовые для приготовления черепашьего супа, и это чрезвычайно расположило варшавян к спасенным от гибели животным. Каждый хотел иметь личную черепаху, а заполучив таковую, хвастался ее размерами и умом, кормил и лечил по-своему. Черепаха, прижившись в польских домах, стала еще и символом: вскоре на заборах и тротуарах рядом с якорем появились ее изображения. Олек говорил, что очень своевременно, так как писать лозунг «Работай медленно» становилось все опаснее, а нарисовать черепаху, да еще при помощи трафарета, было для юных художников «плевым делом». Анна, правда, спросила у Павла, не считает ли он, что этот лозунг деморализует людей так же, как самогон, и что корабль оккупационного быта дойдет когда-нибудь до порта покрытый ржавчиной, обросший в подводной части всякой пакостью? Майор только пожал плечами.
— Чего же ты хочешь? Пройти через пекло и остаться святым? Так не бывает. Да, мы невольно пропитываемся их ненавистью к нам, их безнаказанностью, произволом. Зло переплетается с добром, подлость — с геройством, трусость — с отвагой. Ты попала в котел, под которым немцы ежедневно разводят жаркий огонь. Удивительно еще, что варшавская улица отвечает на это ядовитыми частушками. Разве ты не заметила, что чем тяжелее, чем хуже, тем больше рассказывается анекдотов, тем чаще высмеиваются Гитлер, «временщики» и немногие, по сути пассивные, посетители кинотеатров, которые…