Варварин крест
Шрифт:
Жорка молчал, размышляя.
– Ладно, начальник, но у меня условия.
– Условия, у тебя? Да ты занаглец. И какие же это условия, я стесняюсь спросить?
– Я заеду в третий барак, и Музыканта с Метлой тоже туда из сучьего сарая, – Жорка пёр ва-банк.
– А не много ли просишь? На твоё место желающих пруд пруди, чтоб я с тобой цацкался…
– Ну так дело хозяйское. Это же не ты, начальник, мне нужен, а я тебе.
Жорка каким-то собачьим нюхом чуял, что форт выгорит. Адэский, конечно, стучать не собирался: псу ясно, что он начальника поводит за нос, а вот зачем ему багаж из Музыканта и Метлы –
И переселение состоялось. Первоначально Жорка не уловил разницы между предыдущим бараком и этим, третьим. Встретили практически так же.
– Ну проходи, чего встал, – после пятиминутного просмотра-заценки услышал Адэский где-то спереди, по правую руку.
Жорка принял позу: плечи назад, грудь колесом, руки в карманы брюк, босяцкая походка, – и театрально прошествовал на голос. Шествуя, старался увидеть и заметить всё – его глаза сейчас напоминали маятник ходиков. Маятники-глазки замирали на секунду, «накалывая» на зрительную память лица, вещи, движения людей. И вдруг Жоркины глаза-маятники замерли, наткнувшись на лицо – спокойное, умиротворённое, в бородатом окладе. Жорка всеми фибрами души чуял: знал он это лицо – из той, прошлой жизни, когда маменька и папенька живы были. Или нет, ошибается? «Да нет, блажь», – подумал Жорка. А с этого лица в бородатом окладе на него в упор смотрели два бередила – того, что осталось в детстве. А было ли это детство? Или это плод его фантасмагорий?
У Жорки изнутри, грыжей наружу стало выпирать, как газ на болоте: вот сейчас вырвется из трясины, разрывая тину болотную, и чмокнет, выпуская болотный газ. Жорка попытался задавить это состояние, но где уж – всё ж таки чмокнуло, разрывая трясинную тину.
– Гляделки не обломай, борода! Ну чё, глухой, жмурки захлопни, – Жорка нервничал.
– Ну так, мил человек, Господь мне эти гляделки-жмурки на то и приделал, чтоб я тебя не проморгал.
– Чё, я не понял, чё за шухер вокруг Жоры? Ты уверен, борода, что именно меня не должен проморгать? Сдаётся мне, что для тебя спокойней меня совсем не видеть.
– Так шухер, Жора, вокруг тебя уже давно, и надо этот шухер снять, пока для тебя не поздно.
Адэский не понимал, о чём речь, но внутренняя спиралька закрутилась, сжимаясь, готовясь в любую секунду развернуться инстинктом самосохранения.
– Глянь-ка, как Кадило зацепил его, во даёт! – Жорка услышал это за своей спиной.
– Да ты не дрейфь, он безобидный – поп же! – Жора ещё раз глянул на бородатую окладность и развернулся к говорившему. – Ты лучше за себя скажи: кто, что и за что. С Кадилом потом трещать будешь.
Жоркина спиралька стала тихо раскручиваться в состояние покоя. И он выложил про себя – кто, что и за что. Повествование Адэского было недолгим, но выпуклым и объёмным. Он был принят блатным миром этого странного стана, в котором смешалось всё: жестокость и жалость, зло и добро, и почти уже забытое Жоркой такое понятие и состояние, как чистота души. Души, живущей другим миром, не тем, в котором варился Жорка, как в адском котле, – миром, в котором всегда рядом тот Незримый – второй, третий, десятый – не важно, но Он всегда с тобой, готовый в любую минуту прикрыть тебя Собой от любой беды; Он никогда не предаст, всегда слушающий и слышащий тебя. И вот эти два глазных бередила, которые взорвали Жоркину болотную тину, тоже из этого мира душевной чистоты.
Я смотрел на деда уже не моргая, с подозрением, в голове начала шевелиться одна мысль, было желание спросить, но я помнил договор не перебивать.
За простым трёпом ни о чём Жорка давил косяка на обладателя бородатого оклада и двух бередил.
– Слушай, Чалый, этот бородач – кто он? – Адэский задал вопрос, указывая на бородача.
– Этот? Да я ж говорил – поп он.
– Что, настоящий?
– Не, блин, бутафорский! Конечно, настоящий.
– А давно он здесь?
– Да пёс его знает. Когда я сюдой заехал, он уже здесь был.
– Давно заехал-то?
– Так пятый годок!
«Пятый годок…» – повторил Жорка в задумчивости.
– А тебе-то что за интерес за этого попа?
– Да нет у меня никакого интереса!
– А-а-а, а то, может, ты это, того, в Боженьку вдариться решил с горя? – загоготал Чалый.
– Кончай пустой трёп, – отмахнулся Жорка.
– А чё, может, Кадило тебе священную фуфайку подгонит. Глядишь, крылышки у тебя отрастут и свалишь отсюда.
– Чё ж ты себе такую фуфайку не спросишь?
– Кадило говорит, нет моего размерчика, надо, мол, для начала к этому на пузе приползти, – Чалый ткнул пальцем верх и нервно гоготнул. – Кадило, я правильно базарю?
– Как бы за базар твой тебе, Чалый, поплатиться не пришлось, – губы бородача зашевелились в грудном басе, а глаза-бередила превратились в острые копья, наконечники которых были густо окутаны почти ощутимой пеленой жалости к Чалому.
– О, видал, как зыркнул? Как трёшку подарил, – буркнул Чалый, осекая эту тему. Жорка качнул головой и промолчал. – Ладно, Жора, теперь о земном. Порядок у нас такой. Чёрных работяг с нашего барака не трогаем и пайку не урезаем. Они часть нашей рабоче-крестьянской нормы отгорбачивают. А мы даём им взамен сносное существование в нашем коммунистически светлом бараке.
О как! Про нормы всёк, а про пайку чё-та не догребаю. Поясни.
Чё пояснять? Молотящий вол достоин пропитания, – сказал нервно Чалый и покосился на попа.
Эвон как, это где ж ты этого нахватался? – Адэский ехидничал. – Значит, я должен с пустой кишкой жить и без табака? Ради облегчилова житухи этой шушеры?
Ради облегчилова своей житухи, – процедил сквозь зубы Чалый. – А в харче особого напряга нет. Мы же на рыжевье сидим, Жора! – наигранно бодро парировал зэк.
То есть?
А вот и «то есть»: здесь не только долбаный тракт копытят и лес валят, здесь ещё и золотишко моют, да как моют! Вот иногда и нам перепадает. А кум не дурак, рыжиков любит. Так что, Жора, и хавч, и табак, и водовка с бабами есть, на всех хватает – и нам, и молотилам, и кумовьям.
Ух ты! Небось ты, Чалый свои золотые запасы подтырил, поднамыл.
Нас, Жора, на отмыв не пущают: рожей не вышли. Но рыжиков немного есть – так, душу погреть.
В разговор вмешался поп:
– Не этим душу греть надо, Саша, не дурным металлом, а надеждой и верой в Бога.