Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу

Фомин Вячеслав Васильевич

Выше говорилось, что археологи-норманисты оперируют сомнитель­ными доказательствами норманства варяжской руси. Так, многие годы они преподносили древнерусские мечи как норманские. В 1948 г. А.В. Ар-циховский, говоря об оружии X в., сказал: «И шлем, и кольчуга, и стре­лы русских дружинников отличаются от норманских». Только меч дружинников, подчеркнул он, аналогичен мечу норманнов. Но аналоги­чен потому, уточнил археолог, что меч этого типа «не норманский, а об­щеевропейский», вывозившийся и на Русь, и в Скандинавию из Запад­ной Европы. Позже Д.А.Авдусин подытоживал, что «типы русского и скандинавского оружия не совпадают», отметив при этом, что каролинг­ские мечи, центр производства которых находился на Рейне, характерны для всех европейских стран. Их много в Скандинавии, на Руси, во Фран­ции. И они найдены там, где скандинавов не было, например, в Чехо­словакии, в землях южных славян329. Советские и нынешние норманис­ты, а также зарубежные исследователи, вынужденные принять как бесспорный факт вывод Арциховского, все равно стремятся придать ему норманское «обличие», навязывая науке мысль, что мечи на Русь до­ставляли из Западной Европы норманны330. Подобные утверждения находятся в разительном противоречии с известными фактами, на основании которых Д.Щеглов, считавший варягов норманнами, в 1876 г. указал, что «скандинавы никому не известны как торговцы, их знают по берегам всех европейских морей только как разбойников!»331. Показа­тельно, что из 165 западноевропейских клинков с

фирменными клеймами мастеров, которые считались самими лучшими и отсюда «ценились особенно высоко»332, лишь 1 (!) обнаружен в Швеции, тогда как в землях южнобалтийских славян их найдено 30, в Латвии 22, Финляндии 19, Эстонии 7, Литве 5. 11 таких мечей обнаружено в пределах Киевской Руси333. Само распределение этих находок показывает не только тот путь, по которому франкские мечи шли на Русь, но и то, что шли они на вос­ток без всякого участия скандинавов.

В 1991 г. археолог Ю.Э.Жарнов, констатируя крайне малое число мужских погребений в знаменитом Гнездове по обряду трупосожжения, относимых к скандинавским, и вместе с тем очень значительную долю «норманских» комплексов, выделяемых по деталям женского племенного костюма, решил кардинально исправить положение, для чего ввел под­счет «норманских» погребении лишь на основе женских захоронений. Обосновав свое решение тем, что полностью отсутствуют критерии для установления погребений скандинавов-мужчин. И, опираясь на наличие в погребениях женских скандинавских фибул, в которых видит «надеж­ный индикатор норманского присутствия в славянской среде», признал скандинавскими не менее четверти из более чем тысяча раскопанных по­гребений (а цифра эта уже перекочевала в работы норманистов334). При­чем, утверждает Жарнов, где-то половина захоронений конца IX - первой половины X в. принадлежит норманнам, представлявшим собой со­циальную верхушку этого поселения335. Во-первых, если даже и принять абсолютизацию ученым находок скандинавских фибул в гнездовских захоронениях, то она все равно ничего не дает, т. к. женщины той поры представляли собой точно такой же товар, что и украшения на них, в связи с чем не могут свидетельствовать в пользу этноса тех, кому принад­лежали. Так, например, в Швеции, констатирует В.В.Седов, обнаружено немалое число женских погребений на городских некрополях XJ-XII вв., содержащих восточнославянские височные кольца, совершенно чуждые скандинавской традиции, причем они использованы таким же образом, как и в славянском костюме (около висков)336.

Во-вторых, норманисты, считая овальные фибулы (броши) специфи­ческой чертой именно норманского женского костюма и рассматривая их как часть сакрализованого комплекса личных вещей и оберегов женского костюма (отчего они якобы не могли служить предметом торговли), ха­рактеризуют их этническим индикатором скандинавских погребальных комплексов337. Со столь категоричным заключением не позволяют согла­ситься многие факты, известные, кстати, тем, кто их не берет в расчет. Так, например, у прибалтийских ливов скандинавские фибулы в первых столетиях II тыс. н. э. вошли в состав местного этнографического костю­ма и были дополнены вполне самобытными роскошными нагрудными привесками338. В курганах Приладожья те же фибулы встречаются, как правило, в сочетании с финскими шумящими подвесками, игравшимироль племенного убора и амулетов, причем подвески прикреплены цепочками к фибулам. В Ириладожье и Ярославском Поволжье сканди­навские украшения обнаружены в погребениях с местным ритуалом339. Из чего В.В.Седов выводил, что, очевидно, скандинавские фибулы носи­ли в Ириладожье весские женщины340. В скандинавском костюме, под­черкивают специалисты, обязательны две фибулы. Но во владимирских курганах в большинстве случаев попадается по одной такой находке. В Гнездовском могильнике раскопано более двух десятков погребений со скорлупообразными фибулами, и в 16 курганах встречено по одной фи­буле, в остальных по две, а в одном случае четыре341. В силу чего подав­ляющая часть данных погребений никак не может быть объявлена скан­динавской, хотя именно такая характеристика и подвела Р.Г.Скрынни-кова к мысли, что Гнездово представляло собой «едва ли не самый крупный в Восточной Европе скандинавский некрополь», опорный пункт норманнов, «преодолевавших сопротивление Хазарии»342.

Весьма ценно наблюдение М.К.Каргера над двумя серебряными фибулами, обнаруженными в погребальных комплексах киевского некропо­ля и украшенными филигранью и зернью: одна из них была использо­вана в женском уборе уже не как фибула, а как подвеска-медальон, для чего к ней с тыльной стороны было прикреплено проволочное кольцо (ученый отнес эти погребения к богатым погребальным памятникам киевской знати). По одной из версий И.П.Шаскольского, «обе женщины были славянками, фибулы приобрели путем покупки и носили их просто под влиянием скандинавской «моды»343. И нельзя, в таком случае, не признать правоту известного археолога Седова, давно уже отметившего, что находки вещей скандинавского происхождения (скорлупообразные фибулы, широкие выпукловогнутые браслеты, плетеные браслеты, подвески) «не являются этноопределяющими». Эти вещи относятся к X в., подытоживал ученый, ко времени оживленных торговых связей Скандинавии с Восточной Европой, в результате которых скандинавские украшения, как свидетельствуют приладожские курганы, распростра­няются довольно широко среди финского населения лесной полосы Восточной Европы. Ныне убежденный норманист А.Н. Кирпичников, по праву рисуя грандиозные масштабы торговли на Балтике и в Восточной Европе, говорит, что «славянки носили скандинавские фибулы и салтов-ские стеклянные лунницы, булгары пользовались русским оружием, ара­бы употребляли русские шапки»344.

Но такому, вообще-то, естественному «интернационализму» в укра­шениях, оружии, одежде способствовала не только торговля, но и гра­бительские экспедиции, частые для того времени, благодаря чему вещи неоднократно меняли своих владельцев. Названными причинами объяс­няется присутствие в Гнездове, находившемуся на одной из оживлей-нейшей торговой восточноевропейской магистрали, скандинавских женских украшений, а также возможным нахожлением среди его жи­тельниц скандинавок, тех же военных трофеев и, вместе с тем, тех же предметов торговли и обмена. А.Стальсберг отмечает наличие в Гнездове «удивительно большого числа парных погребений с ладьей»: 8-10 из 11. Совершенно справедливо заметив, что «муж и жена обычно не умирают одновременно», норвежская исследовательница напомнила известный рассказ Ибн Фадлаыа о похоронах знатного руса совместно с его рабыней. Но принять эту версию Стальсберг не решилась, т. к. у погребенных жен­щин имеются фибулы и множество бусин, что скандинавские археологи интерпретируют «как отличие свободных женщин». Хотя вместе с тем она констатирует, что убийство вдовы и ее похорон с мужем скандинав­ская история эпохи викингов не знает145. В свете чего остается признать, что в парных погребениях с Ігадьей (а в них, надо сказать, отсутствуют следы вторичного погребения), рядом со своим хозяином покоится его рабыня (наложница), возможно, скандинавка. Д.А.Авдусин говорил о фактах разноэтничных парных погребений, например, мужчины-балта с женщиной-скандинавкой. При этом он подчеркивал: «Вряд ли стоит сомневаться, что женщина будет положена на костер в национальном наряде, а основным обрядом погребения может оказаться балтекий»346. Стальсберг также обратила внимание на то, что ладейные заклепки из Гнездова «ближе к балтийской и славянской, нежели скандинавской традиции»347. Подобный факт также порождает серьезные сомнения в скандинавском этносе погребенных в ладьях, не имеющих, стало

быть, к ним никакого отношения.

Ю.Э.Жарнов, объявив скандинавскими значительную часть захороне­ний Гнездова, вместе с тем указал, что керамика - основной датирующий фактор348 . Но вся керамика Гнездовского могильника, констатируют не сомневающиеся в норманстве варягов археологи А.В.Арциховский, Д.А.Авдусин и Т.А.Пушкина, «именно славянская», и она находится во всех погребениях, приписываемых скандинавам. А керамические свиде­тельства действительно занимают особое место в системе доказательств археологов: своей массовостью они служат, отмечал Арциховский, «на­дежнейшим этническим признаком». Именно они, позже как бы добав­лял Авдусин, имеют «первостепенное значение для этнических выво­дов»349. В этом случае важно отметить, что знаменитый сосуд с надписью кириллицей, сделанной в начале X в., был составной частью погребаль­ного инвентаря, обычно относимого к «норманскому»350. Сам же погре­бальный инвентарь (обряд), как известно, обусловлен «суммой религиоз­ных воззрений», это часть религии, которая «быстро не меняется»351. Но современные норманисты сосуду со славянской надписью, найденному якобы в захоронении воина-скандинава, отводят лишь роль опроверже­ния доказательства знакомства погребенного «с древнерусским языком или письменностью»352. Немаловажно заметить, что гнездовские гончарные сосуды близки к сосудам южнобалтийских и западных славян, что связано, отмечают археологи, с появлением в Гнездове группы западно­славянского населения353.

Нельзя обойти вниманием погребения в камерах (середина и вторая половина X в.), обнаруженные в Ладоге, Пскове, Гнездове, Тимереве, Шестовицах под Черниговом, Киеве и объявленные как захоронения скандинавов, входивших в высший слой Руси. Об этой «истине» в по­следней трети ушедшего столетия настолько много говорили археологи (особенно В.Я.Петрухин, в «нормаыско-хазарской» концепции Киевской Руси которого этой «аксиоме» отведена одна из главных ролей), что она стала общим местом для всех рассуждений о скандинавской природе ва­ряжской руси354, рождала (как и те же фибулы) новые тому «доказатель­ства», а те, в свою очередь, другие. Западноевропейские ученые также связывают камерные погребения Восточной Европы со скандинавами355. Но сейчас уже точно установлено (хотя это было ясно давно), что камер­ные гробницы Бирки IX в., на основании которых заключали о якобы норманском характере сходных погребений на Руси, не являются швед­скими356 (показательно, что установление данного факта нисколько не из­менило их скандинавской характеристики и не стало предметом разгово­ра в науке, необходимость в котором более чем очевидна). Одновремен­ные и подобные им захоронения открыты в Вестфалии, Чехии, Поль­ше357, т. е. там, где скандинавов не было. А.Г.Кузьмин не сомневается, что «камерные погребения шли с континента в Бирку, а не наоборот»358 .

Истинное (а не кажущееся) число скандинавских предметов в русских древностях просто мизерно и в огромной массе других археологических находок практически равно нулю, что говорит о случайном характере их попадания в земли восточных славян. По заключению П.П.Толочко, «собственно скандинавских вещей на Руси не так уж и много», хотя в пер­вую очередь именно археологи (наши и зарубежные) говорят о постоянном проживание в ее пределах скандинавов, причем «нередко семьями, в го­родах и иногда сельских местностях»359. Справедливость слов Толочко видна прежде всего на материалах Киева и Новгорода, главных городов Руси, где норманнов должно было быть особенно много, и где они, ко­нечно, должны были оставить массу следов своего пребывания. Но эти следы отсутствуют. Так, в Киеве количество скандинавских вещей не превышает двух десятков, причем ни одна из них не имеет отношение к IX в. Эта цифра особенно примечательна на фоне утверждений зарубеж­ных ученых об основании Киева норманнами, уверенности Е.А.Мельни­ковой в том, что «вместе с Олегом в Киеве, вероятно, впервые появился постоянный и значительный контингент скандинавов»360. Примерно столько же скандинавских предметов, сколько найдено в Киеве, обнару­жено в Шестовице, где, учитывая дружинный характер поселения, заме­чает Толочко, их, казалось бы, «должно быть особенно много». В знаменитом Гнездове, в котором на Западе видят «анклав викингов»361, север­ные изделия встречаются, добавляет ученый, не чаще, чем западносла­вянские, восточные или западноевропейские362.

В отложениях Новгорода предметов, увязываемых со скандинавами, найдено еще меньше, чем в Киеве. В процентном отношении их число (а все они не старше рубежа Х-ХІ вв.), заключает М.В.Седова, ничтожно «по сравнению с находками славянских, финно-угорских и балтских из­делий...»363. Даже норманисты относят эти находки к категории «случай­ных»364. При том, что они же утверждают, что Новгород был основан скан­динавами, что он являлся «основной базой норманнов в Восточной Евро­пе»365, что в нем в конце X - первой половине XI в. находился постоянный «больший или меньший контингент скандинавов: дружинников новго­родских князей и наместников великого киевского князя, новоприбыв­ших искателей богатстве и славы, торговых людей»366. Практическое от­сутствие скандинавских вещей в слоях Новгорода тем более поразительно, что для его культурных напластований характерна, отмечают специалис­ты, «исключительная насыщенность древними предметами»367. В связи с чем «коллекция предметов, собранная на раскопках в Новгороде за 1932-2002 гг., насчитывает в общей сложности более 150 тыс. изделий...», причем в это число не включен массовый керамический материал368.

Известно, какой глубочайший след, видимый и в наши дни. оставили норманны в истории тех народов, на территории которых они селились. Так, указывал Д. Щеглов, пребывание норманнов во Франции отразилось «в десятках названий местностей...». Современные зарубежные исследо­ватели констатируют, что «даже сегодня отзвуки» скандинавского языка слышны в нормандском диалекте французского языка. По их же словам, «некоторые города, такие, как Quettehou и Houlgate, сохранили названия, которые присвоили им основатели-викинги тысячу лет навлд», а «из 126 деревень на о. Льюис - одном из внешних Гебридских островов (Ве­ликобритания.
– В.Ф.) - 110 имеют либо чисто скандинавское название, либо какое-то его подобие». Восточная Англия, подвергшаяся датской колонизации и где в 886 г. по мирному договору предводителя датчан Гутрума с англосаксонским королем Альфредом Великим был основан Данелаг (по-английски Дэнло, Дейнло, «облаегь датского права»), до сих пор несет на себе ярко выраженный скандинавский отпечаток. А в вос­точном графстве Линкольншир «более половины современных названий деревень имеют скандинавское происхождение»369. Х.Ловмяньский, со­общая, что «в целом в Дэнло выявлено огромное число топонимов скан­динавского... происхождения», поясняет: в Линкольншире «они превос­ходят число английских названий». Шведский ученый И.Янссон отме­чает, что в Британии и Ирландии скандинавы «оказали значительное влияние на английский язык и местную топонимику»370. Ничего подоб­ного русская история и русский язык не знают совершенно, и ни один из городов Руси не носил скандинавского названия. Хотя, как неоднократно подчеркивает ПВЛ, варяги активно занимались градостроительством (862, 882, 988)371. А это, в свою очередь, заставляет повторить вопрос, за­данный норманистам в 1876 г. П. Бурачковым: «Если Олег начал ставить города и посадил в них варягов-князей... то почему самые города полу­чили названия славянские, а пороги - норманские?»372. И на Руси, ко­нечно, была бы совершенно иная топонимическая картина, если бы все было так, как рисовал М.П.Погодин: Рюрик велел норманнам «по ис­конному обычаю норманнов, рубить везде города или крепости...», или как воображал себе С. Рожницкий: скандинавы «только с того и начинали свою деятельность, что рубили города, могущие служить защитой их гос­подства над иноплеменным племенем»373.