Варяго-Русский вопрос в историографии
Шрифт:
Однако авторитета Рудбека, влиятельного историка в шведском обществе, явно было бы недостаточно для того, чтобы стать и властителем дум, например, немецких учёных. А рудбекианизм в конце XVII – первой половины XVIII в. получил общеевропейскую популярность. Произошло это в силу того, что готицизм, в русле которого немецкими и шведскими историками и теологами в течение XVI в. был создан образ великого прошлого готов как завоевателей мира и героических предков германских народов, c XVII в. стал привлекать всё большее внимание английских историков, а несколько позднее – и французских мыслителей. И вот в рамках общеевропейского готицизма идеи величия готов в древности приобрели большое распространение во многих европейских странах, вместе с чем имена Иоанна Магнуса и Рудбека на какое-то время стали признанными европейскими именами.
В 1647 г. Натаниэль Бэкон заявил в своём «Historical Discourse of the Uniformity of the Goverment of England», что древнее готское право оказало большое влияние на английское право в ранний период истории[164]. В английской литературе проявилось увлечение древнескандинавским литературным наследием, которое отождествлялось с готическим («altnordisch» в значении «gothic»). Романтика английского готицизма подогревалась идеями исходного родства всех германских народов. Эти идеи, как уже говорилось выше, были сформулированы немецким готицизмом,
И как бы то ни было, основная идея готицизма о родстве всех германских народов укоренилась в Англии. Историк Джеймс Тюрелль так сформулировал её в своём труде: «Все германцы имеют готское происхождение, а англосаксы относятся к древним германцам, описанным Тацитом...» (General History of England», 1698). Ему вторил государственный деятель и дипломат Уильям Темпль: «Саксы были ветвью готских народов, рои которых вылетели из северного улья и под руководством Одина ещё в древние времена заняли все страны вокруг Балтийского моря» («Intdouction to the History of England», 1695). На волне этого увлечения готицизмом «Атлантида» Рудбека была встречена в Англии самым позитивным образом, о чём свидетельствует отзыв Королевского общества от 10 января 1681 г., помещённый в «Collectiones philosopicae»: «Заслуженные и прославленный автор только что закончил великий труд, который служит к большой чести его страны и показывает, как росло и развивалось Шведское королевство... в подтверждение положений, которые он отстаивает, он собрал обширнейший материал из самых разных областей и связал всё воедино... невозможно отдать предпочтение какой-то одной части его работы перед другими»[166]. То, что образованные англичане – современники Рудбека – читали его «Атлантиду» и воспринимали его писания с доверием, свидетельствует небольшая работа английского дипломата в Стокгольме Джона Робинсона «An Account of Sueden». Together with an Extract of the History of that Kingdom» (Лондон, 1694), где он поведал любознательной публике, что начало готской истории относится к тому времени, когда Один (Othinus или Woden), изгнанный из Азии Помпеем, завоевал Москву, Саксонию, Швецию, Данию и Норвегию[167]. Как видим, «вытяжка» из истории Шведского королевства явно позаимствована у Рудбека и его единомышленников.
Помимо английского готицизма рудбекианизм получил поддержку и от виднейших представителей французского Просвещения, отдавших обильную дань поклонения Рудбеку. Среди них следует назвать Монтескье, Вольтера, Руссо, Шатобриана.
В своей работе «О духе законов» (1748) Монтескье писал: «Я не знаю, был ли это знаменитый Рудбек, который в своей “Атлантиде” превознёс Скандинавию и рассказал о великом превосходстве, долженствовавшем поставить скандинавов над всеми народами мира; и по причине этого они явились источником свободы для Европы, т.е. практически всей той свободы, которая сейчас есть у людей. Гот Иорданес назвал северную Европу мастерской человеческого рода. Я скорее назвал бы её мастерской, которая производит оружие, разбивающее оковы, которые куют на юге. Именно на севере рождаются мужественные люди, которые оставляют свои страны для того, чтобы разбивать тиранов и рабов и учить людей, поскольку природа создала их равными...»[168]. Норвежский историк Й.П.Нильсен обратил внимание на то, что именно у «Монтескье мы находим идею о скандинавах как родоначальниках монархии. Повсюду, куда они ни приходили, они устанавливали, посредством своего вторжения, “монархию и свободу”... Европы. … Путём норманского господства была... установлена монархическая система, где одна отдельная личность правила при помощи твёрдо установленных, основополагающих законов и с опорой на знать»[169].
Аналогичные образы встречаем у Ф.М.Вольтера в его «Истории Карла XII» (1731): «Считается, что именно из Швеции, той её части, которая, по-прежнему зовётся Гёталандией, вышли полчища готов и заполонили Европу, отвоевав её у Римской империи, в течение пятисот лет бывшей её владыкой и тираном. В те времена скандинавские страны были более плотно населены...»[170]. Эту книгу Вольтер писал, будучи в Англии, и как говорит Свеннунг, находился под большим впечатлением от английского готицизма[171]. Правда через пару десятков лет Вольтер, ставший самым активным и влиятельным представителем французского Просвещения, меняет дирекцию и начинает выступать в своих исторических работах, в первую очередь, в многотомном труде «Опыт о нравах и духе народов» (1756–1769), с резкой критикой официальной исторической науки и обоснованием так называемого метода исторической критики, опираясь на который, следовало в собранной массе фактов отделять более достоверное от вымысла и тем самым очищать историю от всего «чудесного и фантастического». Однако «причуды фантазии» готицизма и рудбекианизма крепко запали в головы французских литераторов и историков. У Шатобриана в его «Memoires doutre-tombe» находим высказывание о том, что «Теодорих остаётся великим, хотя он и погубил Боэция. Готы принадлежали к высшей расе»[172].
Познакомившись ближе с той мифотворческой традицией, которая формировала общественное сознание Западной Европы в течение почти трёхсот лет и типичными образчиками которой являлись труды Магнуса, Буре, Рудбека, начинаешь лучше понимать, почему именно в западноевропейской мысли эпохи Просвещения появилась идея рационализма. После «Атлантиды» Рудбека идти дальше было просто некуда.
Но, возвращаясь к вопросу о том, почему вымышленные идеи шведской мифотворческой историографии XVII в. оказались на вооружении немецкой исторической мысли XVIII в., следует признать, что этому способствовало увлечение готицизмом и рудбекианизмом представителей английской и французской общественной мысли XVII–XVIII вв., занявших
Монтескье и Вольтер, отдавшие дань поклонения готицизму, были теми властителями дум среди просвещённых европейцев, влияние которые явно сказалось на идеях Миллера и Шлёцера. Достаточно напомнить, что работа Монтескье «О духе законов» с позитивным упоминанием Рудбека как личность знаменитую, была опубликована в 1748 г., т.е. за год до известной диссертации Г.Ф.Миллера «О происхождении имени и народа российского», представленной в сентябре 1749 году. Кто смел сомневаться в почтенности идей, несколько лет тому назад высказанных Байером, если уж сам Вольтер писал «о полчищах из Скандинавии, заполонивших Европу»? Миллер, по крайней мере, в них не сомневался: «Чрез упоминаемых мною скандинавов, как вам известно, благосклонные слушатели! разумеется народ, который производя начало свое от готфов, живших прежде всего сего около Черного моря... Сей народ в древния времена воинством славной, за бесчестие почитал, чтоб дома состареться, не оказав в чужих землях своей храбрости. Он не довольствуясь местами под его владенем бывшими, но желая всегда распространяться нападал отвсюду на соседей; доходя водою и сухим путём вооруженною рукою до самых отдаленных народов, сверх имеющагося во владении всего южного берега Балтийского моря... наконец победоносным оружием благополучно покорил себе Россию...»[174]. Как видим, за словами Миллера – образы великих готов Иоанна Магнуса, владения которых Магнус распространял от южной Балтии до России, образы, триста лет тиражировавшиеся норманизмом, и, в конце концов, всё-таки опровергнутые наукой.
В 1750–60-е гг. раздался призыв Вольтера очищать историю от всего «чудесного и фантастического», и вот, пожалуйста, в 60-е гг. и Шлёцер приступает к «очищению» ПВЛ[175]. Подобный подход Шлёцера к работе с русскими летописями в отечественной науке объясняли тем, что Шлёцер подошёл к исследованию ПВЛ с навыками учёных, работавших над библейскими текстами[176]. С таким взглядом можно отчасти согласиться, поскольку в Германии к XVIII в. действительно имелась сложившаяся традиция работы с переводом и изданием библейских текстов, восходившая еще к лютеранскому переводу Библии с латыни на немецкий язык, когда издатели стремились определить список с «подлинным» текстом священного писания, который далее следовало использовать как эталонный образец. Поэтому влиянию теологической схоластики Шлёцер был, безусловно, подвержен. Но его стремление «издать очищенного Нестора, а не сводного...», а также преподнести пример того, «каким образом можно и должно исправить самого Нестора с помощью прочих исторических знаний... Очистить ещё мало обработанную историю от басней, ошибок и вздорных мнений»[177] имеет слишком разительное сходство с идеями исторической критики Вольтера, которым Шлёцер явно следует с энтузиазмом неофита.
Но не только поддержка готицизма и рудбекианизма английскими и французскими мыслителями XVII–XVIII вв. сказалась на взглядах Байера, Миллера, Шлёцера. Эпоха Просвещения породила и собственные утопии, вошедшие составной частью в идейный багаж норманизма и негативно сказавшиеся, в частности, на исследовании такой темы как генезис древнерусского института княжеской власти.
Здесь важно вспомнить, что эпоха Просвещения дала развитие историософии, согласно которой возникновение института наследственной власти – княжеской или королевской – связывалось с феодализацией общества и как следствием этого процесса – возникновением государства, объединённого под властью одного правителя, что и стало основой возникновения института наследственных правителей – монархов. Таким образом, вся история представлялась двумя, чётко разграниченными периодами: первобытностью с выборной властью или народовластием и феодальной эпохой с монархией и наследственной властью. Все источники, в которых рассказывалось о наследственных правителях на ранних этапах человеческой истории, стали отрицаться как недостоверные. Перед историками ставилась задача: установить тот момент, когда одновременно из первобытного хаоса возникали государство, феодализм и королевская или княжеская власть. Как всё это возникало, было определено со всей категоричностью: в результате сознательно заключённого между людьми договора, чему предшествует стадия анархии и «войны всех против всех». В историю науки эти взгляды, как известно, вошли под именем теории Общественного договора.
Эти новинки последней французской мысли также составляли часть того идейного багажа, который доставили в Петербург немецкие академики. Теория общественного договора стала частью их методологической базы в работе с русским летописанием. Как уже было сказано, на связь историософии эпохи Просвещения с историческим методом Байера, Миллера и Шлёцера до сих пор особого внимания не обращалось. Но хочется ещё раз подчеркнуть, что без уяснения такой связи в полной мере невозможно понять дерзость этих учёных, взявших на себя роль менторов и реформаторов русской исторической науки. Их позиция становится объяснимой только, если рассматривать её в контексте культурно-исторической обстановки того времени и увидеть, что они ощущали себя носителями новой, просвещённой идеологии, которая открыла универсальные законы развития и дала в руки золотой ключ, открывавший двери в прошлое любой страны. Знание языка и прочей конкретики при таком подходе становились менее важными. С новым методологическим оружием в руках можно было легко входить в глубины чужой истории, сортировать источниковедческий материал, якобы «очищая» его от ошибок, а, иначе говоря, подгоняя источники под теоретические новинки или огульно отрицая всё, что стояло на пути нового учения.