Варяжская правда: Варяг. Место для битвы. Князь
Шрифт:
«Как я мог ненавидеть этого человека?» – подумал Серега.
– Горазд! – это сказала Слада, которая все это время тихонько стояла у двери.
– Да, женщина?
– Позволь спросить?
– Спрашивай.
– Вы пойдете в Киев… И дальше?
– Может быть.
Слада кивнула.
– Можно мне попрощаться с братом, Сергей?
– Ну конечно!
– Погоди! – сказал Горазд, и Духарев взглянул на него удивленно.
– Я не пил меда на вашей свадьбе, – усмехнулся купец.
– Так уж вышло, – смущенно проговорил Сергей. – Но мы еще выпьем с тобой и меда, и пива… Обещаю!
– Непременно, – кивнул купец. – Но это будет не скоро. А сейчас я хочу сделать свадебный подарок твоей жене. Ты позволишь?
Не дожидаясь ответа, он открыл один из коробов и достал оттуда
– Подставь ладошки, молодица! – сказал он. – Роди мужу столько красных сыновей, сколько здесь камушков!
И положил в руки Слады гранатовое ожерелье. То самое.
Мыш и Слада стояли посреди пустой комнаты. Брат и сестра, которые еще никогда не расставались.
– Если вы пойдете дальше Киева… – глядя в сторону, проговорила Слада. – Если вы пойдете дальше и если, да не допустит этого Господь, с вами случится беда, скажи людям, что ты Момчил, из Радов Скопельских.
– И что будет? – тихо спросил брат.
– Не знаю, – теперь Слада смотрела на него, и глаза ее стали блестящими от влаги.
– Рады Скопельские – наши родичи?
– Да.
– А Скопель – это где? – Мыш оживился, даже забыл, что прощается с сестрой, может быть, надолго, может быть, очень надолго.
– Скопле. Это город. Там родился наш батюшка. Там его помнят… наверное. Момчил…
– Да, Сладислава?
– Возвращайся…
Глава двадцать четвертая
Когда-нибудь…
Их провожала целая толпа. Кроме Гораздовой ватажки, почти в полном составе. Мятлик Большое Ухо с отрядом отборных гридней, – Фрелаф послал приглядеть, чтоб опять не возникло каких-нибудь эксцессов. Еще шестеро смоленских варягов, тоже из Фрелафовой дружины, но явившихся по собственному почину: мало ли что? Ну, разумеется, еще толпа зевак, которым было любопытно поглядеть на того, кто зарубил самого Хайнара и, по слухам, единолично прикончил дюжину (некоторые утверждали, что не дюжину, а всего десяток) нурманских волколюдов.
Процессия спустилась к Днепру, к причалам.
Лодья полочан стояла отдельно от прочих. По бортам ее висели круглые красные щиты. Деревянная конская голова с медвежьими клыками грозно глядела на причал с закругленного носа.
Серега спешился, вынул из седла Сладу, передал повод мерина Мышу.
– До свиданья, брат!
– До свиданья!
Устах уже вел своего коня по сходням на борт лодьи.
Попрощались.
Сергей ласково похлопал Пепла по шее и потянул за собой. Жеребец фыркнул недоверчиво, но пошел, громко стуча копытами по неструганым доскам.
Слада быстро поцеловала Мыша.
– Помни, что я сказала, – шепнула она.
Когда она спрыгнула с борта на палубу, сам сотник Гудым подал ей руку.
Слада смутилась. В Полоцке были другие обычаи, чем в Новом Торжке и даже близком Витебске.
– Добро пожаловать, молодица! Как звать тебя?
– Сладислава! – ответил за Сладу подошедший Сергей.
Сотник поклонился. Слада ответила тем же. Три десятка лиц, на каждом – длинные варяжские усы, – повернулись к ней.
– Мы рады тебе, Сладислава! – торжественно провозгласил Гудым. – Если, конечно… ты умеешь готовить!
Громовой хохот прокатился над палубой. Слада шагнула вперед, решительно взяла сотника за левую руку, перевернула ладонью вниз. На тыльной стороне, ближе к запястью, краснел глубокий рваный рубец. Даже неопытному Духареву было ясно, что рана нехорошая.
– Лучше бы я увидела его неделю назад, – громко сказала Слада.
– Пустяшная царапина, – пренебрежительно отозвался Гудым. – Такие мелочи не беспокоят воина.
– Даже если воин может остаться без руки? – сердито спросила Слада.
Это могло выглядеть забавно: огромный варяг, которого отчитывает девушка, чьи глаза на уровне его грудной бляхи. Но на этот раз никто не смеялся.
– Ты не говорил, что твоя жена – лекарка. У нас найдется дело для нее, – сказал Гудым Духареву. – Как удачно я подоспел к тебе вчера на торгу, брат-варяг.
– Ты еще не раз это повторишь, – сказал Устах. – Клянусь усами Перуна!
А Серега Духарев глядел на белые стены Смоленска, на темно-синюю днепровскую воду, по которой медленно плыли редкие ноздреватые льдины. Плыли вниз, мимо неведомых городов со знакомыми названиями, мимо лесов, через степи, к Черному морю, которое сейчас называют Ромейским, но (он помнил) через какую-нибудь сотню лет будут называть – Русским. Льдины не доплывут до моря, а он, Серега Духарев, доплывет. Когда-нибудь. Обязательно.
Послесловие от автора,
не обязательное для чтения, но по-своему интересное
История – занятнейшая вещь, друзья мои, дамы и господа. Особенно для писателя. Прежде всего потому, что сама историческая наука оставляет невероятный простор для воображения и вместе с тем создает некие узловые точки, совершенно определенные и реальные. Например, если при раскопках городища десятого-одиннадцатого века где-нибудь в Белоруссии обнаруживается арабская монета, датированная примерно тем же временем, мы можем только предполагать, как она туда попала. И рассматривать разные версии, за исключением лишь той (если у нас хоть немного мозгов), что монету подкинули сами археологи, дабы обдурить честной народ. Итак, есть арабская монетка. И что теперь с ней делать? Ученому сложнее, чем писателю. Выдвигая научную версию, должно ее обосновать. И доказать. Например, назвать место, где можно найти еще одну монетку. Если ее там найдут, значит, гипотеза верна. А вот если не найдут… Тоже ничего страшного. Подождем. История – не классическая физика.
Есть такая притча. Некий царь призвал трех мудрецов и попросил объяснить следующий факт: почему, если в кувшин, доверху наполненный водой, опустить рыбу, то вода не выливается. Двое мудрецов представили подробнейшее обоснование. Третий опустил в кувшин рыбу. И вода вылилась.
Историческая наука очень редко может следовать примеру третьего мудреца. В руках историков крайне редко оказываются одновременно и кувшин, и вода, и рыба. Поэтому девяносто процентов исторических концепций противоречат друг другу. То есть ряд весьма серьезных ученых на основании известных (известных!) данных уверенно считает варягов скандинавами. Другие, тоже авторитетные, полагают их германцами, третьи… Третьи утверждают, что никаких варягов вообще не было. Писатель вправе выбирать любую из гипотез. Например, ту, в которой варягов предполагают одним из славянских племен, обосновавшихся на севере. Лично мне она наиболее симпатична, не противоречит ни фактам, ни логике, и я очень сомневаюсь, что она будет обоснованно опровергнута до изобретения машины времени. А если и появятся доказательства того, что я не прав… Ну что ж, значит, я ошибался. В конце концов, и ученые ошибаются. А писатели, исходя исключительно из логики и анализа имеющихся фактов, делают правильные выводы, которые в ученом мозгу просто не укладываются. Даже когда появляются неопровержимые доказательства. Вроде останков динозавра с внутренними органами, сохранившимися достаточно, чтобы установить, что сердце у динозавра было четырехкамерным. А четырехкамерное сердце, как мы учили в школе, имеется только у теплокровных, зверей и птиц. И все теории о холоднокровных и чешуйчатых гигантских рептилиях, вымерших от похолодания, можно выбросить в мусоропровод. И очень хорошо, что создатели этих теорий, профессора и академики, увенчанные лаврами светила палеонтологии потерпят только моральный ущерб, а все звания, должности и регалии сохранят, хотя научные труды их оказались пустышкой. Если бы вместе с ложными теориями выбрасывали на свалку и их создателей, мы с вами никогда и не узнали бы о том, что были когда-то динозавры с четырехкамерным сердцем. Ну разве что из фантастических произведений. Вот автор этих строк в одном из своих фантастических романов лет семь назад «создал» теплокровных, да еще и мохнатых ящеров, руководствуясь исключительно логикой и кое-какими фактами, вроде того, что кости таза у некоторых динозавров более напоминают птичьи, а не ящеричьи. Клянусь, у меня не было тайного плана потрясти основы тогдашней палеонтологии. Я просто включил интересное предположение в книгу. Хотя узнать, что ты был прав, – крайне приятно. Даже писателю-фантасту, который хочет и в фантастике оставаться реалистом.