Ваша С.К.
Шрифт:
— Я не думаю, что ему это нужно. Он самолично накинул себе на шею хомут, украв Аксинью.
— Она поехала за ним сама.
— В сундуке и связанная? Я знаю правду! Стерпится, слюбится — это не для русской души. Отпустите ее к родному озеру. Ей здесь плохо.
Граф молчал.
— Пусть ваш Раду бежит за ней… А не держит на цепи ее.
— Раду любит Аксинью, что касается самой русалки… — Фридрих осекся. — Право, не наше дело… Вы останетесь со мной? Или я не заслужил ни одного лишнего дня?
Светлана потупилась.
— Скоро рассвет. Один день я буду вынуждена провести с вами, а потом… Я, кажется, уже насладилась миром и тишиной.
Фридрих
— Счастье на чужих костях не строят, — подняла она на мужа безумно яркие глаза. — Не пришло еще наше время.
Даже лен рубахи не колыхался от свежего утреннего ветерка — все замерло от страшных слов графини фон Крок.
— Помните, Фридрих, я вам про нашего художника рассказывала, Рериха… — неожиданно скороговоркой начала Светлана. — Так вот … Они все сейчас плакаты рисуют для поддержки фронта… Отец все свои лубки достал, передал им, чтобы изучали… Вы вот журнала еще «Лукоморье» не видели, а в нем… Авторы дух армии поднимают, стихи на манер былины складывают… Богатырями воинов наших выводят… Ну, а немцев… Вы уж простите… Врагов они теперь змеем трехглавым изображают…
— Светлана… — едва слышно прошептал граф, под испепеляющим взглядом которого лен рубахи, казалось, расползался по нитям, так явственно начала проступать под тканью мраморная кожа сизой голубки.
Но русская сестра милосердия не замечала жадного взгляда трансильванского мужа и продолжала тараторить свое:
— Князь Рериха в Старую Ладогу возил. Разъяснял, как крепостные руины в былые времена выглядели… Даже сам рисовать научился гуашью… Зарисовки для художника делал — ладьи, вооружение… Да что там! Он ведь, знаете, даже сам с сохой позировал в рубахе… Да вы не слушаете меня, Фридрих!
— Светлана, я…
Граф сделал к жене шаг, но замер, пораженный в самое сердце ее новой пулеметно-словесной очередью:
— А сейчас отец старые латы и шлемы откуда-то натаскал, обрядил в них всех пьянчуг этих проклятых… Чтобы упыри позировали для плакатов… Ну хоть чем-то они помочь должны нашей многострадальной земле!
Фридрих снова протянул руку, и на этот раз Светлана схватила ее и прижала к своей груди, и графу в который раз показалось, что он слышит, как бьется в ней живое девичье сердце.
— Отец хотел сначала просто пожертвовать денег на развитие нашего военного воздушного флота, а потом предложил Великому Князю сделку — как раньше с воздушных шаров наблюдение за противником вели, так теперь наши родимые вороны в небо поднимаются и данные о дислокации вражеских сил в ставку передают… Ну, хоть так Отечеству послужить могут. Денег с них все равно не стрясешь, как Кощеи чахнут над златом да еще в процентщики записываются, топора на них заговоренного нет! Упыри одним словом! А Федька, он… Вы не подумайте, я не хвастаюсь прадедом. Он в Москву без спросу слетал, скупил весь вернисаж тамошних художниц в поддержку фронта, а еще… Ну он у нас не только Врубелю демоном позировал, он одну нашу художницу Наташеньку так задурил, что она над полями боя ангелов легкокрылых рисовать принялась… Оно, по мнению Федора Алексеевича, для простого солдата понятнее лубков будет…
— Светлана… — граф медленно опустился на одно колено, но Светлана тут же вырвала руку, задев его случайно по лицу, точно пощечину дала.
— Да что ж вы все время меня перебиваете! Отец, он столько книг из своей библиотеки отправил на фронт — солдатам читать… А матушка аукцион благотворительный из своих платьев устроила…
— Замолчите хоть на минуту! — закричал трансильванский вампир. — Вы не о том говорите…
Светлана отступила и осталась неподвижной и прямой, как балерина. Лицо сделалось гипсовой маской, а глаза — бездушным малахитом. Граф сжал губы, вдруг почувствовав в глазах неприятную резь.
— Я видел призывы русских к займам для фронта, — начал трансильванец сухо. — Вы хотите денег? Я готов пожертвовать… Только прошу вас не на несчастных голодающих бельгийцев, а на дома для российских увечных воинов… Вы довольны? Вы за этим прилетели? За этим…
Граф осекся, стиснул губы и рванул на себя камзол с такой силой, что оторвал рукав.
— Какой чек вам предпочтительнее — расчетный или денежный? Хотя затруднительно будет получить перевод из австрийского банка.
— Я не денег прошу у вас! — вдруг жалобно пискнула Светлана, но через мгновение голос ее вновь зазвучал твердо и громко. — Знаете, Игорушке только протезы сделали, а Олечка его уже подписи к лубкам делать научила… Так они, знаете, уже столько денег за эти открытки для фронта собрали, а отец… Так он вообще на гуслях играет в госпиталях. Вы вот тоже могли бы…
— Я не паяц, Светлана! Я люблю смотреть драмы, но совершенно не люблю в них участвовать. За что вы меня так? Я привык сдерживать свои обязательства по векселям, а вы… Зачем вы подписались под чужими словами?
— Потому что это правда! Я люблю вас, Фридрих! Помните тот первый стих, который я прочла вам? Забыли… Так вот он: Люблю я грусть твоих просторов, мой милый край, святая Русь. Судьбы унылых приговоров я не боюсь и не стыжусь. И все твои пути мне милы, и пусть грозит безумный путь и тьмой, и холодом могилы, я не хочу с него свернуть… Так неужели вы ничего не поняли?
— Я понял, Светлана, понял. Увы, я понял… Что же, в добрый путь… Простите, что не могу присоединиться к добродетелям вашей родни. Не привык кривить душой. Но я стану беречь ваш вексель как зеницу ока, — граф похлопал себя по груди, где под порванным камзолом лежала скрученная в трубочку, пропитанная русской кровью бумага, — и предъявлю его вам через тридцать семь лет, как мы и договаривались, но тогда… Тогда, милая Светлана, я пожелаю получить все сполна…
— Вы ничего не поняли, вы ничего…
Сова бы не успела моргнуть глазом, а голова Светланы уже лежала на груди мужа, и черный бархат камзола начал пропитываться солоноватыми с горьковатым запахом полыни слезами русской упырьши. Рука графа соскользнула с русой макушки жены на ее спину, по которой меж лопаток свисали две тонкие косички — символ замужней женщины.
— Я не могу последовать за вами, любовь моя. В моем замке не пахнет порохом, лишь свежая типографская краска отравляет мне обоняние. Небо здесь содрогается лишь от раскатов грома, а не от разрывов снарядов и рокота моторов аэропланов… Простите меня за то, что я не могу прочувствовать ваше горе. Простите за то, что мое личное горе мне ближе, и что я … Хотите проверить мою библиотеку? Хотя… Кто ж будет читать на немецком… Мы же звери, ваши художники отлично выписывают немцев нелюдями, расправляющимися с женщинами, младенцами да стариками… Только вы, русские, в своем патриотизме тоже не щадите никого — даже тех, кто вас любит. Я хотел написать вам это в последнем письме, но подумал, что вы теперь даже не читаете мои письма… Да и обсуждать с дорогой женой войну мне совершенно не хотелось…