Ваша С.К.
Шрифт:
— Да что же это такое?! Туули!!! — закричала она на весь лес, но в ответ услышала лишь собственный голос.
А новый порыв ветра чуть не сшиб Светлану с ног. Она вжалась грудью в клетку, обхватив юного Грабана за плечи. Ветер нес с собой острые сосновые иглы, и Светлана вместе с оборотнем уткнулась в графский плащ. Так и переглядывались, не задирая носа.
— Страшно представить, на что еще способна ваша бабушка… — прошептал оборотень, поднимая на Светлану лицо, выглядящее на черной ткани плаща еще более синюшным.
—
Она попыталась улыбнуться, чтобы самой хоть чуток расхрабриться. Знала она суровый нрав финки. Выкормить ее бабка выкормила младеницей, зато потом за все отыгралась. Как ни попросит Светлана поиграть во что, в куколки там, в яичко ли расписное, финка непременно отвечала одно — я это не люблю и тебе любить не велю. Любила она лишь соколов ловить. Только в эту игру и позволялось играть внучке. И бедная Светлана никогда до самого конца не знала, не станет ли очередная игра случайно для нее последней.
Выйдут бывало с финкой на опушку, выроют лопатой яму, точно могилу — ровнехонько в рост девчушки. Ляжет в нее Светлана. Финка ее палой листвой закидает и землей сверху присыпет, только руки оставит, чтобы могла Светлана удержать нить, за которую привязан был несчастный голубь, из тех, кто почту князю носил — заодно и письмо от Туули, ветряной ведьмы, держит.
— Закопаешь еще раз мою дочь живьем, пеняй на себя! — бушевал в свои редкие приезды к бабке Мирослав.
А Туули лишь ухмылялась в ответ. И в другой раз снова заботливо голову девчушке прикроет шалашиком из ивовых веток. И лежит в могилке Светлана ни жива, ни мертва — следит сквозь листья, позарился сокол на голубя или нет. Всякий раз падок хищник был на легкую добычу — опустится на свежую могилку, прижмет голубя лапой, нацелит на него клюв, а княжна тут и хвать его за обе лапки. Бьется хищная птица, вырывается, но девочка крепко держит ее одной рукой, а второй с головы ветки скидывает, с шеи кожаную повязку сдирает, чтобы голову птицы стянуть, и не могла чтоб та больше клевать.
Голубя ж теперь отпустить самое время — пулей он к князю прилетит, быстрее даже басмановской стрелы. А сокола Светлана финке отдавала. Та схватит его костлявыми руками и бежать, а юная княжна нарочно долго сарафанчик отряхивает, чтобы не видеть, как бабка голову птице рубит, ощипывает и в котел кидает.
— Не смей ничего у финки есть! Не смей! — напутствовали бедную девочку оба: что Мирослав, что Федор.
Она никогда и не ела, что бабка для себя готовила. О ней Кикиморка заботилась да дедушка Леший. Придет бывало, снимет с головы шапку, а шапка та грибов полна. Руку за рубаху сунет, а там и каравай есть или леденец сахарный. Это уже русалки передавали маленькой княжне, если кто из людей за выведенную из лесу корову гостинец какой для них оставит. Только козье молоко пила в финской землянке Светлана — от козы, что вскормила ее, когда князь Мирослав принес финке младеницу-заморышку.
— Было б куда нести, ни в жизнь бы не принес тебе, финка, — говорил он всякий раз, как пыталась та Светлане волчье сердце на блюдечке преподнести.
Объяснял он дочери, как мог:
— Нельзя есть мясо хищников, ибо злость их в тебе поселится. Запомни, Светланушка, и ничего у бабки не бери. Слышишь меня?
— Слышу, папенька.
А сейчас слышала, как ветер в ушах свистит — хохочет ветряная ведьма. Несдобровать им, но назад дорога заказана. Могли бы не идти к финке на поклон, не пошли б. Но никто другой сейчас Сашеньке не поможет. Только ветряная ведьма!
И все же любила Светлана Туули, где-то там, глубоко в душе, но виду не подавала, не выносила бабка телячьих нежностей. «Я не люблю тебя», — говорила девочке ведьма и такого же ответа от нее ждала. И говорила юная княжна:
— Не люблю тебя, — и добавляла нежно: — Бабушка…
У, у, у… Выл громко ветер или волк подвывал ему в унисон. Боялся Бурый Туули как огня… Нет, огня боялся он куда меньше. Пока в человечьем обличье ходил, лишь косилась на него старуха, а сейчас хватит его дубинкой и сожрет, не побрезгует, что старый.
— Дальше не ходи, — обернулась к волку Светлана, и Бурый, точно дворовая собака, радостно завилял хвостом.
Вход в землянку закрывали мохнатые лапы елей — с виду и не скажешь, что холмик обитаем. Ни трубы, ни дымка. Принялся Раду по приказу княжны откидывать в сторону ветки, а те назад летят, да все норовят оборотня по лицу хлестнуть. Стоит Светлана с клеткой — с грузом ее теперь не сдует — и плюется, точно семечки лузгает. Только не помогает то, не смиряется ветер.
— Пусти, говорю! — рассердилась княжна и топнула ногой.
Стих ветер, упали ветки к ногам оборотня, поднял их Раду и в сторону отбросил. Потом, не дожидаясь приказа, потянул за ручку двери и открыл для княжны темный проход. Передала княжна оборотню птичью клетку, поклонилась входу и принялась осторожно спускаться по едва приметным земляным ступенькам.
Не оглянулась на гостью ведьма. Как стояла в стороне подле высокого пня, на котором едва приметно в волчьем черепе тлел фитилек. Княжна оглянулась на Раду, но тот и бровью не повел.
— Здравствуй, бабушка! — поклонилась княжна в пояс.
И снова финка на нее не смотрит. Листает замусоленную книгу и бормочет что-то — не разберешь. Махнула рукой над черепом и пропал огонь. Темно стало, хоть глаз коли. И вдруг снова заметалось крохотное пламя. И тут же погасло. Загорелось, погасло и так нескончаемое число раз.
— Здравствуй, бабушка! — уже без поклона повторила княжна.
Да и куда кланяться — перед ней коза, рогами в живот тычет, ласки требует — точно малое дитя, радуется. А финка злится. Лицом черна, как и наряд. Рубаха когда-то отличалась от верхнего сарафана, а сейчас все одного грязного цвета стало. Старуха так ссохлась, что подмышками сарафан парусами теперь болтался. Но глаза живые, блестят, как начищенные медные круги оберегов на толстых лямках финского одеяния. Бросила ведьма в огонь щепотку сухих трав, вспыхнули они, и заволокло землянку таким едким дымом, что не только Светлана, но и Раду закашлялся.