Ваше благородие
Шрифт:
Конволюта была нетронутой.
— Они не распечатаны.
— Да… Так лучше. Легче… Если что и занимает все мысли без остатка — так это боль…
— Или ты сейчас выпьешь таблетку, или я заставлю тебя выпить. Благо, смогу с тобой справиться.
— Хорошо… Пожалуйста, сделай чай.
Она пошла на кухню, зажгла газ, включила радио, и пока чайник закипал — быстренько выплакалась. «Об-ла-ди, об-ла-да, жизнь продолжается!» — пел Пол Маккартни, еще не разругавшийся с еще живым Джоном Ленноном.
«Эшелон уходит ровно в полночь».
На самом деле — не в полночь, а в полдень, и не эшелон, а здоровенный сухогруз «Петрович» уходил курсом на Одессу, неся на борту четыре тысячи советских военнопленных, возвращающихся на Родину согласно договору.
Загудела сирена. Загромыхали по трапу ботинки. Глеб поднялся на борт вместе с остатками своей роты. Нашел тихий уголок на солнце, сел на свернутый канат.
Уже несколько дней покоя ему не давал один неотвязный, призывный ритм. Он превращался в мелодию, она искала себе слов. Глеб начал жить в не очень родном ему, но радостном режиме создания песни. Он полез в карман, достал задрипанную записную книжку и ручку-фломастер, которую увел из Ретрансляционного Центра и которая прокочевала с ним по всем госпиталям. Посмотрел на строфы, записанную вчера ночью, когда в лагере военнопленных заткнулось навязчивое «Радио-Миг»:
Ах, ну почему наши дела так унылы?Как вольно дышать мы бы с тобою могли! Но где-то опять некие грозные силыБьют по небесам из артиллерий земли…В небе попрошайничали чайки-нищенки. На корме матюкался белый сержант, командующий погрузкой.
Ах, я бы не ждал, но торопиться не надо.Что ни говори — неба не ранишь мечом. Как ни голосит, как ни ревет канонада — Тут, сколько ни бей, все небесам нипочем.События прошедшего месяца странным образом переплавились в строчки, и Глеб в очередной раз поразился своей вывихнутой музе: она упорно не желала иметь дело с реальным миром, переиначивая то, что он хотел изложить, на свой лад…
Ах, я бы не клял этот удел окаянный — Но ты посмотри, как выезжает на плацОн, наш командир, наш генерал безымянный — О, этот палач, этот подлец и паяц!…Он ведь совсем не об этом хотел написать. Его воображение занимал странный человек, с которым они были знакомы в общей сложности меньше трех суток.
Брось, он ни хулы, ни похвалы недостоин. Да, он на коне, только не стоит спешить.Он не Бонапарт, он даже вовсе не воин. Он лишь человек — что же он волен решить?Грохот убираемого трапа, грохот в клюзах. Волоча шлейф водорослей, поднимается из бутылочной зелени черный разлапистый анкер. Медленное, мощное движение огромной посудины…
Поехали!
Но вот и опять слез наших ветер не вытер, Мы побеждены, мой одинокий трубач. Ты ж невозмутим, ты горделив, как Юпитер. Что тешит тебя в этом дыму неудач?Они возвращались на Родину. Разгромленные, разбитые, ошеломленные своим поражением и неожиданным поворотом мировой оси, колебанием твердой и понятной земли под ногами, возвращались, униженные зряшностью своих смертей и той легкостью, с которой беляки сами похерили свою победу — словно это хобби у них такое, воевать, а потом, победив, сдаваться…
Но многие возвращались задумавшимися.Брось, я никакой здесь неудачи не вижу. Будь хоть трубачом, хоть Бонапартом зовись. Я ни от кого, ни от чего не завишу. Встань, делай как я, ни от кого не завись.Итак, песня уже была готова, структура ее была ясна, мелодия — отточена. Она была не просто песней, но диалогом. оставалось решить, кому же поставить в диалоге точку…
Глеб решил. И записал:
И, что бы ни плел, куда бы ни вел воевода — Жди, сколько воды, сколько беды утечет.Знай: все победят только лишь честь и свобода. Да, только они — все остальное не в счет.Сеген-мишнэ Шимон Файнштейн нашел Верещагина в бойлерной.
— Вроде бы отопительный сезон уже закончился, — сказал он, вытирая мгновенно вспотевший лоб. — Товарищ, не в силах я вахту держать. Есть еще такая карикатура прошлого столетия — «Верещагин занимается самосожжением».
— Не смешно. — Артем отправил в топку еще одну пачку бумаги, поковырялся кочергой.
— Как ты тут не загнулся… — Файнштейн снова вытер пот. — Я принес тебе ксиву.
— Давай.
— Отчего умер твой унтер? Это действительно несчастный случай?
— Бестактный вопрос, Семен. Я же не спрашиваю, что сделали арабы с твоим старшим братом.
— С-сука, — лицо сеген-мишнэ напряглось. — Держи свою ксиву. Вот авиабилеты.
— Большое спасибо алуф-мишнэ Гальперину.
— Большое на здоровье.
Артем пролистнул свой паспорт, полюбовался двумя туристическими визами — австрийской и израильской. Австрийская выглядела респектабельнее.
Из паспорта выпал маленький прямоугольничек картона. Визитная карточка. Атташе по торгово-финансовым вопросам, посольство Израиля, Вена.
— А это еще что?
— Если у тебя возникнут трудности, — спокойно объяснил Файнштейн. — Появляйся. Тебе помогут.
— Какого рода трудности?
— Ну, скажем, с работой…
Прямоугольничек картона полетел в топку.
Семен вздохнул и достал из нагрудного кармана еще один, точно такой же.
— Картон «кашмир» — очень дорогой материал для растопки, — сказал он. — Это совсем не то, что ты имел в виду. Не вербовка. Тебе действительно помогут с работой, услуга за услугу. Ты сдержал свое слово. И вылетел из-за этого из армии. Должен же старый стервец Рабин компенсировать тебе твои неприятности.
— Работа не в разведке?