Вашингтон, округ Колумбия
Шрифт:
— Я подам в суд за клевету. Я вынужденподать в суд за клевету.— Гарольд внезапно умолк, сообразив, по всей вероятности, что ответчик не кто иной, как сын его патрона. Какое-то мгновение эта ситуация даже развлекала Клея. Но Гарольд не был лишен сообразительности.— Знаете, кто на самом деле за этим стоит? Бэрден Дэй.
Блэз отсутствующе поднял на него глаза. Гарольд продолжал:
— Он и его дочь убедили Питера написать. А старому мерзавцу именно это и...
Клей жестом прервал Гарольда.
— Успокойся,— тихо сказал он. Клей подозревал, что Гарольду известно все не только про Нилсона и Бэрдена, но и про его собственные отношения с Бэрденом. К счастью, Гарольд, хорошо это или плохо, был его неизменным союзником.— Вообще-то пресса штата,— заметил он рассудительно,— не так страшна, как я опасался. Газеты, которые поддерживают демократов, пишут, что это клевета...
— Конечно! — в голос закричал Гарольд.— К несчастью, большинство газет в этом вашем богом забытом штате поддерживают республиканцев, и они...
— ... они никогда не позволят избирателю забыть, что я мошенник. Это совершенно верно.— Клея радовало, что он в состоянии говорить о себе самое худшее без стыда и раздражения.
— Но ты же не мошенник! — Гарольд стукнул ладонью по пачке с газетными вырезками; слишком много чувства, подумал Клей и спокойно сказал:
— Так по крайней мере написано.
Клей заметил, что Карл улыбнулся; он попытался представить, о чем действительно думает Карл. Когда появилась статья Питера, его сотрудники отреагировали на нее с праведным возмущением. Но по прошествии нескольких дней Клей уловил некоторую перемену. Ясно было, что они задавали вопросы, а это значило, что он попал в настоящую переделку.
Нападение Питера было тонко продумано. Он умышленно писал не о Клее, а об использовании денег и рекламы в политической жизни. Он рассказал несколько известных всей стране легенд, которые, утверждал он, были хладнокровно придуманы людьми, чье основное занятие — продажа товаров при помощи телевидения. Затем, почти вскользь, он рассказал, как создавался образ Клея. Он отдал должное его природному шарму, политической сноровке. Он отметил, что Клей ничего не сделал в палате представителей, но справедливости ради добавил, что это скорее вина системы, чем Клея. И несмотря на то, что он ничем не заслужил преклонения, он рассматривается всеми как один из самых значительных политических деятелей в Соединенных Штатах. Питер спрашивал почему и отвечал: для продажи товара были истрачены огромные деньги, и пока торговля шла бойко. С помощью прессы, которую всегда можно деликатно купить, и телевидения, время на котором прямо предназначено для продажи, такой представительный человек, как Клей, мог быть полностью преображен, чтобы соответствовать тому типу руководителя, какой предпочитали в настоящее время избиратели. Питер затем объяснил, какой тип политического деятеля был признан специалистами идеальным для 1950 года, и продемонстрировал, как был подан Клей, чтобы выглядеть молодым, но не зеленым, консервативным, но не реакционным, религиозным, но не фанатичным, хотя и вдовым (капелька трагедии всегда украшает легенду), но любящим отцом, о чем свидетельствуют многочисленные фотографии Клея с дочерью в Лавровом доме, занятых всевозможными играми, верховой ездой, прогуливающихся, взявшись за руки, среди ядовитых плющей на потомакских берегах. Затем, как бы вспомнив ненароком, Питер написал, что на самом деле произошло на аэродроме Лингайен.
— ...назвал меня лжецом. Это чистая клевета...
Клей оборвал Гарольда:
— Выживешь. Не волнуйся. Никто не ждет правды от прессы. Вопрос в другом: как мне слезть с крючка?
— Предполагается, что политические деятели должны быть честными? — мстительно сказал Гарольд.
Блэз посмотрел на него:
— Мы все приложили руку. Ты рассказал историю. Я ее напечатал, а Клей... да, ему предстоит нелегкая схватка на выборах.
— Вот было бы хорошо,— сказал Клей, глядя на телевизор, на экране которого появился государственный секретарь, вылезающий из длинного автомобиля,— если бы удалось возбудить дело против «Американской мысли».— Воцарилась продолжительная пауза. Гарольд и Карл чувствовали себя неловко. Блэз с жалким видом уставился в пол. Клей терпеливо ждал. Когда он увидел, что Блэзу нечего сказать, он продолжал: — Я знаю, нелегко судиться с собственным сыном. Но если вы согласитесь, это сделаю я.
— Ты сможешь выиграть? — Блэз посмотрел на него так, словно задал совсем другой, не имеющий отношения к делу вопрос.
— Если я проиграю на выборах, я смогу доказать, что мне был причинен ущерб. Но к тому времени все это будет, конечно, представлять собой лишь академический интерес. А до суда дело вряд ли дойдет.
Однако Карл сказал наконец самое существенное:
— Все зависит от этого доктора, который утверждает, что вас не было на аэродроме во время боя.
— Клей там был.— Гарольд двигал нижней челюстью, пока не стал похож на генерала Макартура, который в этот момент снова выплыл на экран телевизора: ястребиный профиль на фоне грозового неба.
Теперь, когда Питер был снят с повестки дня, Блэз снова стал самим собой.
— Я не думаю, что будет так уж трудно нагнать страху на этого доктора.
— Чтобы он отказался от своего заявления?
— Почему бы и нет? — проворно сказал Блэз.— Я знаком с одним из попечителей клиники, в которой он работает. Он обещал мне свое содействие. Не беспокойтесь.
— Но ущерб уже причинен,— мрачно сказал Гарольд.— Так или иначе, мы будем выглядеть чертовскими дешевками.
Неудачное выражение, подумал Клей, когда секретарь передал ему результаты последнего опроса. Если бы выборы состоялись сегодня, он получил бы на восемь процентов голосов меньше своего республиканского оппонента.
— Плохие новости? — спросил Блэз. Не желая отвечать, Клей включил звук телевизора. Некоторое время он слушал голос диктора: «...вчерашняя резолюция палаты представителей о продлении призыва на военную службу единодушно одобрена сегодня сенатом. Сенатор Тафт, однако, выразил сожаление, что президент узурпировал права конгресса и вовлек Соединенные Штаты в то, что, по существу, является войной...»
Клей принял решение и повернулся к Блэзу; впервые за этот день он улыбнулся.
Фальшиво-искренний тон и чрезмерно нежные жесты людей, чувствующих себя не в своей тарелке, превратили в сплошное мучение нечастые теперь визиты Бэрдена в кулуары сената. Для своих коллег, да и для себя самого он был уже вне этого мира, уступив свое место в нем человеку более молодому.
Тридцать шесть лет наблюдал Бэрден, как люди приходят в сенат и покидают его, и если покидают не по своей воле, это всегда невыносимо печальное зрелище. Как прежде он держал себя с другими, так теперь они держались по отношению к нему: с вежливой угловатостью и вместе с тем совсем не так, как полагается в предвидении их общего кошмара — конца карьеры. Потеряв надежду на президентство, он считал само собой разумеющимся, что будет оставаться в сенате до конца своих дней; хватающая за душу картина, как он лежит на кожаном диване в гардеробе, окруженный друзьями, к которым он обращает свои последние слова — для Истории. Но если только он не умрет до января, тои этой мечте не суждено сбыться. Он конченый человек; ему никогда не вернуться, и все это знали. Знали они и то, что его каким-то образом заставили выйти из игры, чтобы расчистить дорогу Клею. Никто, к счастью, не подозревал, в чем дело, и он по крайней мере мог удалиться с непоруганной честью.