Вашингтон, округ Колумбия
Шрифт:
— Скорее! Сенатор… Вызовите врача! Он в обмороке!
Чувствуя себя как нельзя более покойно и нисколько не встревоженный, Бэрден уплывал по течению. Если это смерть, вяло подумал он, то ничего страшного в ней нет.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Сквозь голые зимние деревья — белое солнце. Верховая тропа густо усыпана прелыми листьями, скользкими и коварными: под ними таятся камни. Лошадь Питера вдруг оступилась и чуть не упала.
— Осторожней! — сказала Диана.
Он разозлился:
— Что «осторожней»?
— Тут повсюду камни, — робко сказала
— Ну и что? Мы либо сломаем себе шею, либо не сломаем.
Им попался ручей, приток Рок-Крик. Лошади осторожно ступили на мелководье. Учащенно дыша, взяв в шенкеля бока лошади, Питер ждал: вот-вот она поскользнется, упадет и череп его разлетится на куски. Но его смирный мерин не выказывал ни малейшей склонности к авантюрам. Они благополучно перебрались на тот берег; тут в рощице стояли столики для пикников, они никогда не убирались и выглядели весьма сиротливо в этот декабрьский день.
Питер облегченно вздохнул и вдруг почувствовал себя счастливым.
— Это мы хорошо придумали — отправиться на прогулку верхом.
— Я люблю кататься. Особенно по парку в это время года. Никого нет. — У Дианы недавно появилось отвращение к людским сборищам и к незнакомым людям — незаразная агарофобия, шутила она.
— Да и день такой солнечный! Где-то здесь должен быть дом твоего отца.
Она указала на серо-зеленый холм, густо поросший бурыми деревьями.
— Вон там, наверху. Отец так любит его. Он построил его сам, ты знаешь. Еще до кризиса.
— Как его здоровье? — Для Питера не существовало никаких других домов, кроме Лаврового.
— Физически он в порядке. Никаких последствий удара незаметно.
— А что не в порядке?
Она нахмурилась:
— Мир, наверное. Он от него не в восторге.
— А ты?
— А я и подавно. Но такой уж он есть, приходится в нем жить. Беда только, отец, похоже, больше не верит, что живет…
— Мне кажется, мой отец хочет выдвинуть его кандидатуру на президентских выборах в сорок четвертом году.
— С этим покончено. — Ее голос звучал твердо и убежденно.
— Почему ты так уверена?
— Времена не те. — Она была безжалостна. — Он теперь для людей никто. — Но она умела быть и любящей дочерью. — Он очень добрый, ты знаешь, можно сколько угодно не соглашаться с его политической линией, но у него самые лучшие побуждения.
— Только не говори об этом Билли.
— Билли. — Она произнесла имя мужа как совершенно посторонний человек. Ее щеки разрумянились от свежего воздуха. На лошади, в седле, в брюках для верховой езды она выглядела необычайно цветущей — пожалуй, ни с кем из близких ему людей, за исключением Инид, он не чувствовал себя так легко и свободно. Во-первых, они отлично ладили друг с другом; во-вторых, то, что между ними никогда ничего не было, делало их встречи приятно многообещающими.
— Билли доволен своей работой? — спросил Питер, ожидая услышать отрицательный ответ.
— Да. — Она сказала это как-то чересчур поспешно. — Мы так благодарны твоему отцу.
Проходив год без работы, Билли Торн устроился в «Трибюн» литературным правщиком. Почти одновременно с ним — Питер, бакалавр искусств, начал работать там же в отделе рекламы; ему поручили продавать рекламодателям пустую газетную площадь — пустое дело, в точности соответствовавшее своему названию. Но поскольку он не имел на примете ничего лучшего, а болтаться без работы считалось предосудительным, он продавал пустую площадь и жил на свои доходы. В другое время он уехал бы в Европу, но Европа для туристов больше не существовала — Гитлер проглотил ее почти целиком. Лишь Иберийский полуостров оставался не оккупированным, но и тот ждал своей очереди, как только капитулирует Россия. Немецкая армия находилась в каких-нибудь тридцати милях от Москвы, полный конец Европы был предрешен. Подобно многим американским политическим тузам, отец Питера колебался между отчаянием в связи с бесконечными успехами Гитлера и страхом перед возможностью поражения его армий в России.
— Как тебе кажется, Билли нравится то, что он делает в газете?
Питер ответил, что он редко видится с Билли — это была правда, — «но все считают его способным работником».
— Ну, еще бы!
— И невыносимым.
— Ну, конечно, и это тоже. — В голосе Дианы слышалась не обида, а скорее усталость. Есть женщины, отметил про себя Питер, находящие удовольствие в том, чтобы иметь мужей, которых никто не любит. Но Диана не из таких. Ей хотелось быть женой издателя «Американской мысли», и то, что она вынуждена была довольствоваться столь малым, не вызывало у нее прилива нежных чувств к трудному мужу.
Переезжая шоссе, они увидели две автомашины. В одной из них громко работало радио; пассажиры другой стояли поодаль и слушали. Лошадь Питера шарахнулась от шума. Питер сердито пришпорил ее.
Лишь в три часа дня, вернувшись в конюшню и сдав взятых на прокат лошадей конюху, они узнали, что японцы бомбили американскую военно-морскую базу Пёрл-Харбор на Гавайских островах.
— Значит, теперь и мы воюем! — ликовала Диана. Как Билли и все сторонники Нового курса, она с нетерпением дожидалась того момента, когда Соединенные Штаты вступят в войну.
— Да, теперь мы воюем, — отозвался Питер, стараясь говорить как можно спокойнее. Он был потрясен. Не может быть, чтобы хитрая маленькая страна Япония, известная лишь своими хитрыми маленькими игрушками, напала на избранную богом страну, породившую автомобиль, небоскребы, Боулдер-Дам, извивающуюся Джефферсонову стену в Шарлоттсвилле, целлофан и рубленые бифштексы, которые они с Дианой ели на завтрак (и которые рекламировались как «не самые лучшие, но лучше остальных»). Немыслимо, чтобы все это пошло прахом. Ему вдруг привиделись японские солдаты в апельсиновых рощах Калифорнии и немецкие фашисты на берегах Потомака. При мысли о национальной катастрофе у него перехватило дыхание. На холмах долины Шенандоа он соберет партизанский отряд, чтобы задержать механизированные фашистские автоколонны, продвигающиеся от Вашингтона на Норфолк, к новоявленному Германскому морю. Потом он увидел себя убитым в горах Блу-Ридж, и это ему очень не понравилось. Но он легко нашел выход: достаточно было снабдить эту сцену музыкальным сопровождением и голосом диктора, который торжественно вещал: «Героизм предстал перед нами в новом свете, когда Питер Сэнфорд в одиночку атаковал вражеские позиции…» Мгновенная смена кадра — и он увидел себя с винтовкой, ручной гранатой и противогазом… Нет, противогаз скрывает его лицо. Он сорвал его.
— Пойдем к отцу, — деловито сказала Диана. Если кто и заставит нас увидеть героизм в новом свете, подумал Питер, так это она.
Сенатор и Китти сидели у приемника в кабинете наверху и пожирали его глазами.
— Этого не может быть! — сказала Диана.
— Боюсь, что это правда. — Сенатор поднял на нее глаза. Он был очень бледен. — Здравствуй, Питер.
— Не хотите кофе? — спросила Китти. — Вы хоть позавтракали как следует? Уж наверное, нет. Наверняка ели какую-нибудь дрянь в закусочной.