Вашингтон
Шрифт:
Пока Гай Карлтон занимался эвакуацией Нью-Йорка (город покинули более 29 тысяч лоялистов), Вашингтон устроил обед в честь Конгресса, продемонстрировав заодно захваченный у англичан военный трофей — просторный шатер. За обедом он был непривычно весел и раскован, улыбался и шутил. Когда председатель Конгресса посетовал, что у Роберта Морриса забот полон рот, Вашингтон возразил, что лучше бы у него были полны карманы. Однако о деле он тоже не забывал и пытался втолковать конгрессменам свои идеи о необходимости основания военной академии для подготовки военных инженеров и артиллеристов (не всё же на французов надеяться), о поддержании в мирное время численности армии в 2631 солдата, а главное, о создании флота, способного противостоять иноземному вторжению. Когда речь зашла
Узнав, что по соседству проживает Томас Пейн, оказавший столь значительные услуги американскому народу, Вашингтон учтивой запиской пригласил его в гости. Тут выяснилось, что Пейн обижен на Конгресс, не отблагодаривший его должным образом; он даже отказался от должности историографа американской революции. Вашингтон пообещал «надавить» на коллег в виргинском Законодательном собрании.
Лунд Вашингтон сообщил новость: Элеанор Калверт-Кастис, вдова Джеки, собирается замуж за доктора Дэвида Стюарта. «Надеюсь, что Вы сделали свой выбор с осторожностью, для чего потребны многие соображения: каковы семья и связи этого человека, его состояние (что не самое главное, на мой взгляд), какой линии поведения он придерживается и каковы его умонастроения, — писал ей Вашингтон 20 сентября. — Вам следует рассудить, насколько вероятно, что он будет к Вам добр и нежен, справедлив, великодушен и внимателен к Вашим детям и насколько его связи будут приятны Вам». Вот рецепт того самого расчета, на котором строится прочный брак; Вашингтон, сам женившийся на вдове с детьми, знал, о чём говорит.
Окончательный мирный договор был подписан 3 сентября 1783 года, однако известие об этом добиралось через океан целых два месяца. К ужасу Вашингтона, Конгресс временно прекратил свою деятельность, не издав никаких распоряжений в отношении оставшейся армии или выплаты задолженностей по жалованью. Генерал написал Роберту Моррису, прося его раздобыть денег где угодно. Тот обещал сделать всё возможное, хотя казна совершенно пуста.
Второго ноября командующий выступил с прочувствованным «Прощальным посланием к армии Соединенных Штатов». Отослав багаж в Маунт-Вернон, супруги Вашингтон вышли проститься с войсками. Сцена получилась очень трогательная; все солдаты размазывали по щекам слезы. Однако офицеры, не получив обещанных денег, отменили торжественный ужин в честь отъезжающего начальника.
Война должна была окончательно завершиться тогда, когда над Нью-Йорком взовьется американский флаг, однако британская эвакуация сильно затянулась. Начиная с 20-го числа Вашингтон томился, стоя у реки Гарлем и не имея возможности войти в город. Он послал в Нью-Йорк своего адъютанта Бенджамина Толмеджа, чтобы обеспечить безопасность находившихся там американских лазутчиков. В городе был сущий бедлам; лоялисты штурмовали корабли, кругом стояли крик и плач, в воздухе висела брань…
Холодным утром 25 ноября Вашингтон с отрядом в 800 человек стоял у северной заставы, ожидая сигнала об уходе англичан. День выдался пасмурным и ветреным, корабли никак не могли отчалить. Дополнительную задержку вызвала мстительная выходка британцев: они прибили «Юнион Джек» гвоздями к флагштоку да еще и смазали шест жиром, чтобы к флагу нельзя было подобраться. Но американцы приколотили к шесту поперечные перекладины и успели сорвать ненавистный британский флаг и заменить его звездно-полосатым до того, как английские суда скрылись из виду. Сразу после этого дали 13 залпов, и Вашингтон на своем роскошном сером жеребце проскакал с отрядом легкой кавалерии по Бродвею мимо дома губернатора Джорджа Клинтона.
Солдаты маршировали по восемь в ряд, приветствуемые оставшимися горожанами. Они разительно отличались от холеных «красномундирников»: одеты, как бродяги, лица опалены солнцем и обветрены. Но, вопреки британской пропаганде, вели они себя вовсе не как шайка разбойников: английские офицеры во главе с Карлтоном, остававшиеся в городе до 4 декабря, были вынуждены признать, что американцы сумели сразу навести в городе порядок, чего им самим не удавалось все эти годы.
Вашингтон испытывал душевную боль, видя вокруг себя руины сгоревших домов, разоренные церкви, в которых размешались солдаты, бродивших по улицам животных. Уходя, англичане освободили 500 американских пленных, тогда как десять тысяч узников кораблей-тюрем, стоявших на рейде Нью-Йорка, умерли от голода, лишений и опасных болезней, распространявшихся в антисанитарных условиях. Еще много лет спустя волны выбрасывали на берег человеческие кости.
Неделя в Нью-Йорке была расписана по часам: обеды, приемы, фейерверки… Вашингтон обошел все приличные магазины и накупил чайников, кофейников и другой серебряной посуды для Маунт-Вернона (он предварительно навел справки у своего племянника Бушрода, что сейчас в моде в Европе). 29 ноября в Нью-Йорке случилось землетрясение: около полуночи три мощных толчка разбудили засыпавший город и перепуганные жители высыпали на улицы. Вашингтон в это время мирно спал в таверне «Голова королевы» на углу Брод-стрит и Перл-стрит. После того, что ему выпало пережить, это были сущие пустяки!
Таверна «Голова королевы» была больше известна как «таверна Фраунсиса». Хозяин, Сэмюэл Фраунсис, был уроженцем Вест-Индии и носил прозвище Черный Сэм, хотя и не был чернокожим. Отличный кулинар и франкмасон, он симпатизировал делу независимости и во время оккупации, как мог, помогал американским пленным, а также сумел помешать заговору с целью убийства Вашингтона (летом генерал поблагодарил его письмом за «неизменную дружбу и верность делу нашей страны»). Пожелав счастливого пути последним англичанам, оставлявшим Нью-Йорк, Вашингтон в тот же день, 4 декабря, собрал своих подчиненных на большой банкет на втором этаже таверны Фраунсиса.
Рядом с генералом были Нокс, Штойбен и Мак Дугалл; в целом же набралось человек 30–40. Когда вошел Вашингтон в своем обычном синем мундире, все встали. Он угощал гостей, как радушный хозяин, но сам почти не ел. В торжественной тишине наполнили бокалы.
Подняв свой бокал в дрожащей руке, Вашингтон заговорил голосом, прерывающимся от волнения: «Я покидаю вас с сердцем, полным любви и благодарности. Искренне желаю, чтобы ваша дальнейшая жизнь была настолько же процветающей и счастливой, как прежняя была славной и почетной». Выпили молча. Из глаз Вашингтона текли слезы. «Я не могу подойти к каждому из вас, — сказал он, — но буду вам обязан, если каждый из вас подойдет и пожмет мне руку».
Первым подошел Генри Нокс. Вашингтон обнял его и поцеловал, обливаясь слезами. Затем была очередь Штойбена. «Я никогда прежде не видал столь печальной и слезной сцены, — записал в дневнике Бенджамин Толмедж. — Одна лишь мысль о том, что мы больше никогда не увидим его лицо в этом мире, казалась мне совершенно невыносимой». После того как все офицеры с ним обнялись, Вашингтон прошел через весь зал, поднял руку в знак прощания и ушел не обернувшись. Офицеры застыли в гробовом молчании.
У паромной переправы в Нью-Джерси собралась большая толпа горожан, чтобы проститься с «отцом народа». Вашингтон приподнял треуголку, офицеры и обыватели помахали шляпами в ответ. Он взошел на палубу, 22 гребца взялись за весла, и вскоре паром исчез из виду.
Блуждающий Конгресс теперь заседал в Аннаполисе (это место было выбрано в надежде завлечь редко появлявшихся «на работе» депутатов театрами, балами и прочими развлечениями). Вашингтон обещал Марте быть дома к Рождеству, но прежде надо было сложить с себя обязанности главнокомандующего. От Нью-Йорка до Филадельфии он добирался четыре дня, поскольку ни в одном городке по пути нельзя было избегнуть чествований и толп просителей, осаждавших его ходатайствами о должностях или иных милостях. В Филадельфии он пообещал каждый день проезжать по улицам, «чтобы благодарные американцы могли иметь удовольствие его видеть», как писал жене один из горожан, голландец Герард Вогельс. На торжественных приемах следовали бесконечные тосты, на которые генерал был принужден отвечать. Даже его величайшее терпение истощалось; однажды он ушел с концерта, когда хор затянул гимн в его честь на музыку Генделя. От дам не было отбоя; едва он входил в помещение, как все остальные кавалеры были забыты.