Вашингтонская площадь
Шрифт:
— Он не скажет мне грубости, — мягко возразила Кэтрин.
— Все же передай ему мои слова.
Кэтрин посмотрела на отца, и ее кроткие глаза наполнились слезами.
— Значит, мне надо увидеться с ним, — несмело проговорила она.
— Как тебе заблагорассудится!
И, подойдя к двери, доктор распахнул ее перед дочерью. Жест этот привел девушку в трепет — отец указывал ей на дверь!
Помедлив, она добавила:
— Всего только раз, один раз.
— Как тебе заблагорассудится, — повторил он, по-прежнему придерживая дверь. — Мое мнение тебе известно. Встречаясь с ним, ты выказываешь свою неблагодарность и жестокость по отношению к отцу и причиняешь ему величайшее огорчение.
Этого бедняжка не вынесла — она залилась слезами и с жалобным возгласом кинулась к своему непреклонному
Держа руки в карманах, доктор прошелся по кабинету; глаза его блестели — возможно, от гнева, но отчасти также и от удовольствия. "Клянусь небом, она не отступится, — сказал он себе, — не отступится!" То, что Кэтрин "не отступится", казалось ему почти комичным и обещало небезынтересные события. Доктор решил непременно «досмотреть», как он про себя выразился, эту комедию до конца.
19
По причинам, связанным с этим решением, доктор на следующее утро предпринял попытку поговорить со своей сестрой. Он пригласил ее в кабинет и, когда миссис Пенимен пришла туда, выразил надежду, что она будет соблюдать приличия — хотя бы самые азы — и не станет потворствовать племяннице.
— Не понимаю, что ты называешь азами, — сказала миссис Пенимен. — Можно подумать, что ты советуешь мне выучить азбуку.
— Азбуку здравого смысла тебе, очевидно, никогда уже не выучить, позволил себе заметить доктор.
— Ты пригласил меня сюда для оскорблений? — поинтересовалась миссис Пенимен.
— Вовсе нет. Я пригласил тебя, чтобы дать тебе совет. Ты потворствуешь этому молодому человеку, Таунзенду, и это твое личное дело. Твои чувства, твои фантазии, твои симпатии и заблуждения меня не касаются. Я прошу тебя лишь об одном — держи все это при себе. Я изложил Кэтрин свою точку зрения; Кэтрин меня отлично поняла. Всякое поощрение его ухаживаний я буду отныне рассматривать как намеренное непослушание, а твое пособничество Кэтрин в этом деле — как, прости за выражение, прямое предательство. Тебе известно, что предательство считается тяжким преступлением; подумай же о наказании.
Миссис Пенимен распрямила стан, широко раскрыла глаза — она иногда пользовалась этим приемом — и заявила:
— Ты говоришь как какой-нибудь державный властитель!
— Я говорю как отец своей дочери.
— Но не как брат своей сестры! — воскликнула Лавиния.
— Дорогая Лавиния, — сказал доктор, — я подчас действительно сомневаюсь в нашем родстве — мы так не похожи друг на друга. Однако, несмотря на несхожесть характеров, мы в состоянии понять друг друга в критическую минуту, и сейчас это главное. Прекрати свои игры вокруг мистера Таунзенда — большего я от тебя не требую. Полагаю, что последние три недели ты переписывалась с ним; возможно, даже встречалась. Это не вопрос — не трудись мне отвечать.
Доктор был уверен, что Лавиния ответила бы ложью, слушать которую ему было бы неприятно.
— Прекрати свои забавы, — закончил он, — в чем бы они ни заключались. Вот и все, чего я хочу.
— А по-моему, ты хочешь также быть причиной смерти твоей дочери, заметила миссис Пенимен.
— Напротив, я хочу, чтобы она жила долго и счастливо.
— Ты ее убьешь. Она провела ужасную ночь.
— От одной ужасной ночи и даже от десяти ужасных ночей она не умрет. Поверь моему врачебному опыту.
Немного поколебавшись, миссис Пенимен решилась на выпад:
— При всем своем врачебном опыте ты уже лишился двух членов своей семьи!
Решиться-то она решилась, но когда брат в ответ пронзил ее взглядом, острым, как хирургический скальпель, миссис Пенимен сама испугалась своей смелости. Взгляду доктора вполне соответствовали его слова:
— И не побоюсь лишиться общества еще одного!
Миссис Пенимен поднялась, постаравшись принять вид оскорбленной добродетели, и ретировалась в комнату Кэтрин, — девушка давно уже сидела в одиночестве. О ее "ужасной ночи" тетушка знала потому, что накануне вечером, после разговора Кэтрин с отцом, наши дамы сошлись вновь: миссис Пенимен поджидала племянницу на лестнице, на втором этаже. Нет ничего удивительного в том, что столь проницательная особа, как миссис Пенимен, догадалась о беседе в кабинете доктора. Еще менее удивителен тот факт, что сей особе весьма любопытно было узнать, чем завершилась беседа, и это любопытство заставило милую, незлопамятную тетушку пожалеть о резкостях, которыми она давеча обменялась с племянницей. Завидев бедняжку в темном коридоре, миссис Пенимен бросилась к ней с изъявлениями сочувствия. Раненое сердце девушки тоже не вспомнило об обидах; она поняла лишь, что тетя заключает ее в свои объятия. Миссис Пенимен отвела племянницу в ее спальню, и они просидели там вдвоем до рассвета. Уронив голову на теткины колени, девушка долго и почти беззвучно рыдала, пока не излила свое горе. Миссис Пенимен была довольна: она с чистой совестью могла считать, что эта сцена, в сущности, отменила запрет, наложенный Кэтрин на ее отношения с Морисом Таунзендом. Однако радость ее сильно уменьшилась, когда, заглянув к племяннице утром, она обнаружила, что Кэтрин одевается и готовится выйти к завтраку.
— Ты не должна спускаться к завтраку, — сказала она. — Тебе надо прийти в себя после этой кошмарной ночи.
— Я уже пришла в себя, только боюсь опоздать к столу.
— Я тебя не понимаю! — воскликнула миссис Пенимен. — Ты должна по крайней мере три дня оставаться в постели!
— Ну нет, ни за что на свете! — сказала Кэтрин, которая не находила ничего приятного в подобном времяпрепровождении.
Миссис Пенимен была в отчаянье. Она с величайшим неудовольствием заметила, что на лице Кэтрин не осталось и следа ночных слез. Крепкое здоровье девушки только мешало делу.
— Какое впечатление ты думаешь произвести на отца, — воскликнула тетушка, — прискакав к завтраку как ни в чем не бывало, словно ты вовсе не терзалась, словно ничего и не произошло?
— Ему не понравится, если я останусь в постели, — простодушно ответила Кэтрин.
— Именно поэтому ты и должна остаться в постели. Как же еще, по-твоему, можно его разжалобить?
Кэтрин немного подумала.
— Не знаю, — сказала она. — Но только не так. Я не хочу делать ничего необычного.
И, завершив туалет, девушка, по теткиному выражению, «поскакала» завтракать с отцом. Она была слишком скромна, чтобы подолгу выставлять свое несчастье напоказ.
И тем не менее она действительно провела ужасную ночь. Даже после того, как миссис Пенимен удалилась, Кэтрин не удалось уснуть. Она лежала, безутешно глядя в полумрак спальни, а перед глазами ее стоял отец, указывающий ей на дверь. Кэтрин снова слышала, как он называет ее бессердечной. Сердце ее разрывалось от горя — ведь сердце у нее было достаточно чувствительное. В иные минуты ей казалось, что отец прав: только плохая дочь могла поступать так, как она. Значит, она плохая дочь; но уж с этим ничего не поделаешь. Надо постараться хотя бы внешне быть хорошей — даже если душа ее греховна; и временами Кэтрин начинала надеяться, что, оставаясь сердцем верной Морису, она, возможно, сумеет кое-чего достичь путем искусного притворства. Кэтрин проявляла искусность в самых разных занятиях, и не наше дело выяснять, насколько глубоки были ее таланты. Вероятно, самые ценные из них и сказались в утренней свежести ее лица, так огорчившей миссис Пенимен, которая была поражена тем, что девица, всю ночь не спавшая из-за отцовской суровости, может наутро сойти к завтраку без всяких признаков ночных страданий. Бедняжка Кэтрин знала, что хорошо выглядит, и на душе у нее от этого становилось еще тяжелее ведь свежий вид свидетельствовал о крепком, выносливом здоровье и обещал долгую, может быть слишком долгую, жизнь, а такое обещание было ей сейчас в тягость, ибо оно как бы приписывало ей еще одно желание — причем в такое время, когда выказывать желания ей не пристало. Кэтрин написала Морису Таунзенду и пригласила его прийти на следующий день; написала кратко, ничего не объясняя. Она все объяснит ему при встрече.