Вашингтонская площадь
Шрифт:
Финал его речи был, как я сказал, внезапным; но он был тщательно продуман. Доктор испытал разочарование, не обнаружив в доме полненькой, уютненькой миссис Монтгомери явных следов лишений, которым она подвергается из-за безнравственности Мориса Таунзенда; однако он объяснил это не тем, что молодой человек щадит свою сестру, а тем, что она умело перевязала свои раны: спрятала свою боль за крашеной печкой, за гравюрами, одетыми в кисею, под аккуратным поплиновым платьем; но сумей он нащупать больное место, и она вздрогнет и выдаст себя. Фраза доктора, которую я здесь привел, была попыткой неожиданно коснуться раны — и попытка эта
— Не понимаю, как вы это определили! — воскликнула она.
— При помощи одного философского приема — так называемого метода индукции. За вами всегда остается право мне возразить. Ответьте мне, однако, на один вопрос: ведь вы даете деньги своему брату? Я думаю, вы мне ответите.
— Да, — ответила миссис Монтгомери, — я даю ему деньги.
— Хотя у вас их совсем не так много, верно?
Она помолчала.
— Если вы желаете услышать признание в бедности, извольте, мне не трудно: я очень бедна.
— Я бы никогда не догадался об этом по вашему… по вашему очаровательному домику, — сказал доктор. — Я знаю от своей сестры, что доходы у вас скромные, а семья большая.
— У меня пятеро детей, — заметила миссис Монтгомери. — Но, к счастью, я в состоянии дать им приличное воспитание.
— Еще бы — с вашей преданностью, с вашим трудолюбием. Ваш брат, надо думать, пересчитал ваших детей?
— Пересчитал?
— Я хочу сказать, он знает, что у вас их пятеро? Он сказал мне, что это он их воспитывает.
Миссис Монтгомери удивленно посмотрела на доктора.
— Ах, да, — спохватилась она наконец, — он их учит… испанскому.
Доктор рассмеялся.
— Для вас это, наверное, большое облегчение! Брат, конечно, знает и о том, что ваши средства ограничены.
— Я не раз говорила ему об этом! — воскликнула миссис Монтгомери, уже не сдерживая своих чувств. В проницательности доктора она, видимо, находила какое-то утешение.
— Стало быть, он часто подает вам повод для этого; иными словами, частенько тянет из вас денежки. Простите, что я так грубо выражаюсь; я просто отмечаю факт. Я не спрашиваю, сколько он уже получил от вас, это не мое дело. Мои подозрения подтвердились, я выяснил то, что хотел знать. — И доктор встал, неторопливо разглаживая ворс своей шляпы. — Ваш брат живет на ваш счет, — закончил он, стоя подле своего кресла.
Миссис Монтгомери быстро поднялась, не сводя с рук доктора какого-то завороженного взгляда. И вдруг довольно непоследовательно заявила:
— Я никогда не жаловалась на него!.
— Не оправдывайтесь, в этом нет нужды — вы его не предали. Но мой совет вам — не давайте ему больше денег.
— Неужели вы не понимаете, что мне только на пользу, если он женится на богатой невесте? — сказала миссис Монтгомери. — Раз он, как вы говорите, живет на мой счет, я должна желать поскорее от него избавиться. А мешая ему жениться, я еще больше затрудняю свое положение.
— Мне бы очень хотелось как-нибудь _облегчить_ ваше положение, — сказал доктор. — Отказавшись снять с ваших плеч заботу о мистере Таунзенде, я обязан по крайней мере помочь вам справляться с этой ношей. И если вы не против, я позволю себе внести пока некоторую сумму в счет издержек на вашего брата.
Глаза миссис Монтгомери расширились; сперва она подумала, что доктор шутит; потом поняла, что он говорит всерьез, и ее охватило мучительное смятение.
— Я, наверное, должна очень на вас обидеться, — прошептала она.
— Потому что я предложил вам деньги? Это предрассудок, — сказал доктор. — Разрешите мне снова навестить вас, и тогда мы обо всем поговорим. Ваши дети ведь не все, наверное, мальчики?
— У меня две дочки, — сказала миссис Монтгомери.
— Ну вот, когда они подрастут и начнут подумывать о замужестве, вы сами увидите, как вас будет заботить нравственность их будущих мужей. И вы поймете, почему я к вам пришел.
— О нет, Морис не безнравственный, вы не должны так думать!
Доктор сложил руки на груди и поглядел на миссис Монтгомери.
— Я бы очень хотел услышать кое-что из ваших уст… услышать просто для своего нравственного удовлетворения. Я бы хотел услышать, что Морис законченный эгоист.
Это прозвучало с четкостью и весомостью, свойственными всем речам доктора Слоупера, и несчастной, растерянной миссис Монтгомери почудилось, будто слова доктора обрели плоть. Какое-то мгновение она их созерцала, затем отвернулась.
— Ах, сэр, вы меня убиваете! — воскликнула она. — Все же он мой родной брат, и он так талантлив, так талантлив…
Тут голос миссис Монтгомери задрожал, и она неожиданно разрыдалась.
— Он чрезвычайно талантлив, — сказал доктор, — и мы должны найти его талантам достойное применение. — Тут он почтительнейше извинился перед хозяйкой за то, что так расстроил ее. — Все это ради моей Кэтрин, закончил он. — Вам надо познакомиться с ней, тогда вы поймете.
Миссис Монтгомери вытерла слезы и зарделась, смущенная тем, что пролила их.
— Да, я бы очень хотела познакомиться с вашей дочерью, — ответила она, и вдруг у нее вырвалось: — Не позволяйте ей выходить за Мориса!
Слова эти — "не позволяйте ей выходить за Мориса!" — музыкой звучали в ушах доктора, когда он выходил на улицу. Они доставили доктору нравственное удовлетворение, о котором он только что говорил, и были особенно ценны потому, что недешево обошлись несчастной миссис Монтгомери: ведь ей пришлось поступиться семейной честью.
15
То, как держалась Кэтрин, ставило доктора в тупик; безропотность в столь критический для ее сердечной жизни момент казалась ему противоестественной. После сцены в кабинете, накануне встречи доктора с Морисом, Кэтрин не заговаривала с отцом, и даже неделю спустя поведение ее оставалось вполне обычным. Оно не давало доктору повода пожалеть дочь, и он был даже немного разочарован, не находя предлога загладить свою резкость каким-нибудь великодушным поступком, который возместил бы Кэтрин ее утрату. Он подумал было предложить ей поездку в Европу, но решил оставить это на случай, если дочь примется молча укорять его. Доктор предполагал, что она легко и быстро овладеет искусством молчаливых укоров, но, к своему удивлению, так и не подвергся безмолвным атакам. Кэтрин ничего ему не говорила — ни прямо, ни обиняками, — а поскольку она вообще не отличалась словоохотливостью, то и молчаливость ее не была красноречивой. Притом бедняжка вовсе не дулась — для таких уловок ей не хватало сценических данных, — а просто выказывала крайнюю терпеливость. Разумеется, Кэтрин размышляла о своем положении, и размышляла спокойно, бесстрастно, вознамерившись стойко перенести все испытания.