Василь Быков: Книги и судьба
Шрифт:
А ведь мне, как и им, действительно — повезло. Хотя бы в том смысле, что, большую часть жизни будучи не знакомой с писателем, могла бы так и не познакомиться.
Сегодня мне трудно себе это представить, но ведь могла бы. Так бы и осталась усердной читательницей его книг. Тоже, конечно, немало. Но все-таки…
Когда я начала читать его повести? Наверное, тогда же, когда и большинство моих сверстников, — в 60-е годы. Но у меня к его книгам с самого начала возникло отношение особое — личное, можно сказать: мне они объясняли многое в характере моего отца, Якова Гимпелевича, который прошел Вторую мировую от его родной Западной Беларуси до Берлина.
Как и Быков, отец принадлежал к трем процентам счастливчиков, вернувшихся с войны. Однако раны и последствия военных лишений не дали ему дожить и до 52 лет. Человеком он был добрым и покладистым, но на мои бесконечные вопросы о том, как он воевал, отвечал всегда одним и тем же: «Вырастешь, тогда поговорим». К нам часто
С этим знанием в душе я и шла на первую встречу с писателем летом 1995 года (не так уж их много было мне суждено, встреч с Василем Быковым, на пальцах перечесть, а по-настоящему значимых только три, и каждая из них вылилась в конце концов в интервью, объем которых все возрастал [4] ). Мыслей о книге не было и в помине (скажи мне кто, что я когда-нибудь буду ее писать, я, наверное, только недоверчиво пожала бы плечами). Думала я о том, как бы не обмишулиться. До подъезда меня провожала моя подруга, в ушах у меня звучали ее ценные указания и предупреждения, чтобы я не разочаровывалась и не пугалась, если вдруг Быков на полуслове закончит встречу и даст мне понять, что, как говорится, «аудиенция закончена». Еще она мне втолковывала, что человек он сложный, скрытный и нелюдимый.
4
Для журнала Запiсы (23, New York: BINiM, 1999, 66–93) я перевела на английский только два из них. Последнее интервью, на котором основывается биографический материал моих работ, связанных с писателем, — завершающая глава этой книги.
Словом, я приготовилась к худшему. А на поверку все оказалось чуть ли не прямо наоборот. Настолько наоборот, что я до сих пор не могу понять: была ли искренна моя подруга или же стала невольной жертвой к тому времени уже набравшего силу лукашенковского агитпропа.
В общем, я оказалась в уютной, хоть и небольшой по западным меркам, квартире (гостиная, спальня и кабинет), в окружении весьма гостеприимных — что по западным меркам, что по любым иным — хозяев. Царили здесь книги. Облик Василя Владимировича описывать не берусь, хотя выражение «аристократ духа» очень бы ему подошло — я имею в виду то, что под этим понятием подразумевал Николай Бердяев: высокоразвитое чувство равенства со всем живущим на Земле. Ирина Михайловна, миниатюрная темноволосая женщина, выглядела рядом с мужем едва ли не подростком — может быть, даже не столько внешне, сколько по реакциям: быстрые движения, острый ум, любознательность. (Почему, ну почему именно таким, внешне не самым сильным женщинам столько ложится на плечи? И с каким достоинством они несут этот груз!) Сразу было понятно, что муж, его работа и возможность погрузиться в эту работу являются для нее главным в жизни (это при том, что сама она — журналистка с богатым профессиональным опытом).
Окинув меня быстрым и проницательным взглядом, Ирина Михайловна поставила перед нами чай и ушла, тихо напомнив мужу, что через час у него интервью с журналисткой из Финляндии. Лишь с приходом журналистки я увидела ее снова.
Нелегко разговаривать с практически незнакомым тебе человеком на серьезные темы. Нужен какой-то «разогрев», подготовка. Но Василь Владимирович отвечал на мои вопросы так, словно мы знали друг друга много лет, а сами вопросы по крайней мере неделю лежали у него на столе. А ведь с его стороны это был чистый экспромт!
Первый вопрос, который я ему задала, вполне можно было бы назвать так, как называлась одна из быковских повестей, — «атака с ходу».
— Василь Владимирович, — спросила я, — что такое, по-вашему, белорусскость?
И так же, с ходу, он принялся отвечать:
— Что ж, если позволительна ироническая нотка, то понятие «белорусскость» представляет из себя именно то, за что белорусы безуспешно борются в течение последних веков. А коль серьезно, то первостепенное и главное составляющее понятия белорусскости — государственность. Наша история научила нас, что национальная идея, или то, что вы называете белорусскостью, не может осуществиться без суверенного и независимого государства. К глубочайшему сожалению, не все белорусы понимают ситуацию таким образом. В целом наша нация, к несчастью, предполагает, что есть возможность достичь национального единства и претворить патриотические идеи в жизнь в рамках зависимости и без демократии. Подобный подход опять же, как подтверждает исторический опыт, абсолютно неправомочен: это как библейское бесплодное дерево. Он постоянно приводит к крушению все национально-патриотические идеи. Здесь я имею в виду раннее, традиционное и зависимое существование Беларуси [5] .
5
Запiсы 23. С. 66.
Второй мой вопрос, чего никто не мог ожидать, оказался чуть ли не провидческим, да простит мне читатель такую высокопарность. Где-то за год до этой встречи я прочитала «Летние медитации» Вацлава Гавела, и мне, захваченной сильнейшими впечатлениями от этого документального повествования, было чрезвычайно интересно мнение Василя Владимировича о Гавеле — писателе-диссиденте и государственном деятеле. Провидческим же вопрос оказался оттого, что годы спустя одним из последних актов Гавела — президента демократической Чехии — стало приглашение собрату по перу из Беларуси приехать, жить и работать в руководимом им государстве. Приглашение, не ограниченное временем и не обязующее писателя менять гражданство, имело статус «вечного». Но тогда, в 1995-м, были еще сильны надежды, что демократия, укоренившаяся в Чехии, найдет дорогу и в Беларусь.
От разговора о судьбе литератора-диссидента-президента Быков довольно скоро перешел к ситуации с демократией в Беларуси — почему она с таким трудом приживается на нашей родине? В том числе и потому, по его мнению, что в Беларуси, в отличие от Чехии, не было опыта демократического правления с конца XVIII века, а Чехия все же успела достаточно времени пробыть демократическим государством перед Второй мировой войной.
Дальше я постаралась сконцентрировать разговор на литературе, но и здесь никак нельзя было избежать вопросов, связанных с национальной и политической проблематикой. Произведения Быкова к тому времени были уже переведены на многие языки, его имя было известно в разных странах. Однако практически все считали, что Быков — российский писатель и пишет на русском языке. Этот миф укоренился на Западе не в последнюю очередь потому, что его переводили уже с переводов на русский, а не с белорусского оригинала. Не говоря уже о том, что в 95-м году надо было быть изрядным специалистом, чтобы отличить Белоруссию от России: известно же, что для западного человека все выходцы из советской империи — русские. Мне же, прекрасно знающей, что Быков пишет по-белорусски, хотелось разрушить этот миф, донести до читающей публики тот факт, что все без исключения художественные произведения (в отличие от некоторых публичных выступлений и интервью для российской аудитории) он написал на родном белорусском. На вопрос, что же делает Быкова белорусским писателем — ведь это, без сомнения, нечто большее, чем способность писать на родном языке, — он ответил следующее:
— Есть национальная принадлежность и национальное самоощущение. Национальная принадлежность — это гены, данность, от нас и от обстоятельств внешнего мира не зависящая. А национальное самоощущение, когда вы чувствуете себя частицей какой-то нации… Тут очень много чего влияет. В первую очередь место рождения очень важно. Потом, конечно, культура. Для меня все это было белорусским: место рождения, культура, общее образование. Во время войны, когда Беларусь была под оккупацией, меня в первую очередь интересовали новости оттуда. Простые вещи, такие как детские сны, вести из прошлого, — одно из звеньев, связывающих нас с родиной. В течение 15 лет, когда я жил вдали от Беларуси, язык словно покинул меня. В эти годы я не говорил на родном языке просто-напросто потому, что он отсутствовал в моем окружении. И доступа к белорусской литературе у меня не было. В течение пяти лет я служил на Дальнем Востоке, на Сахалине и на Курильских островах. Откуда там было взяться белорусской литературе? Неоткуда. Тем не менее все это жило во мне, потому что, когда я вернулся в Беларусь — и язык мгновенно вернулся, он как бы просто и натуральным образом у меня сам и восстановился [6] .
6
Запiсы 23. С. 70.
Это первое интервью и сегодня, пятнадцать лет спустя, кажется близким, недавним, живым. Уходить от Быковых не хотелось, несмотря на то что журналистка из Финляндии уже чинно ждала своей очереди. Когда писатель ответил на пространную благодарность моей самой любимой белорусской фразой: «калi ласка» (пожалуйста), — до меня стало доходить, что мое время истекло. Помнится, пытаясь как-то задержаться, я предложила свои услуги в качестве переводчицы: журналистка прилично говорила по-английски, совсем не говорила по-белорусски и только немного по-русски. Мою скромную помощь приняли; Ирина Михайловна (прирожденная чаевница) принесла свежего чаю, и мы вчетвером чудесно посидели еще примерно с час. Когда же пришло время прощаться окончательно, я вдруг поняла, что у Быковых одинаковая улыбка — мгновенно освещающая и омолаживающая искренностью и добротой.