Василий Аксенов — одинокий бегун на длинные дистанции
Шрифт:
Целуем. Вася, Майя
Белка, милая!
Послали тебе маленькую посылочку с Мариной, но теперь не уверена, что вещички тебе подойдут. Васята говорит, что я немного преуменьшила твои габариты. Так ли это?
Белочка, нам необходимо свидетельство о браке. Оно находится у Гали Балтер. Пожалуйста, возьми его у нее и передай Пику. Хотелось бы подробнее узнать о твоих планах и о жизни наших бунтарей. Узнаем обо всем в центральных газетах (NYT и т. д.).
Всех целую.
Майя
Родные, любимые,
даже не знаю, с чего начать.
Начну с благодарности за посылку, я в ней прочла вашу любовь и заботу (как ни намекала М.Ф. [379] на участие своего точного вкуса, но мне лишь Майя могла так выбрать и купить, так любовно и так впопад). Спасибо вам.
379
По-видимому, Марина — см. выше, письмо Майи Аксеновой от осени — зимы (?) 1980.
Вообще же признаюсь, что я совершенно уничтожена истекшим годом и не надеялась дожить до этого, с которым поздравляю вас. Пусть этот первый ваш год там, где нет нас, будет для вас добрым и упоительным. Хоть душа всегда о вас печется, за Ваську я как-то спокойна: верю в его силы, в расцвет таланта — или как это сказать, не знаю. А ты, Маята, не печалься, ведь все дело в этом расцвете, раз уж я выбрала это условное слово. Короче говоря: пусть Бог хранит вас, и станемте молиться друг за друга.
То, что было до, — вы сами знаете. Остальное вы тоже знаете: ваш отъезд. Смерть Володи [380] (не знаю, что ужасней: быть вдали или совсем вблизи). Ужасное влияние этой смерти на всех людей и на ощущение собственной иссякающей жизни.
Вскоре хоронили Тышлера.
Потом все силы уходили на Володю Войновича, на непрестанную тревогу о нем, на две тревоги: хочу, чтобы уехал, и не умею без него обходиться.
Проводы и отъезд Копелева; здесь у меня было какое-то утешение: ну, стихия немецкой речи и прочее.
380
Высоцкого.
С Володей же мы как-то кровопролитно близки, уж некуда ближе, а все сближались. Его действительно трагические долгие проводы (лишние слезы на аэродроме из-за лишнего хамства).
29 утром умерла Надежда Яковлевна [381] — я бросилась туда. Не стану описывать подробно страшную бабу «ЗАМОРОЗКУ», приме…<нрзб> — 30, опоздав на сутки [382] , вдребезги пьяного форматора, привезенного мной для снятия маски, кстати, до сих пор неизвестно, что с маской, потому что по неизлечимому безумию я отдала деньги — до. Священнослужители и милиция, милиция (то есть у них закон: что одинокий человек и так далее. Но в морг увезли, по-моему, потому, что мы дали оповещение о смерти, я через Сэмюэля [383] , помните такого?).
381
Надежда Яковлевна Мандельштам.
382
То есть, опоздав, не в смысле бесплотной Н.Я. (примечание Б.А.).
383
Сэм Рахлин — корреспондент датского телевидения.
Новый год мы встречать не стали (Боря еще был вовсе болен каким-то вирусом, с которым он не мог вылететь из Душанбе, а уж вылетев, приземлился в Риге, откуда не мог вылететь, а уж добравшись до мастерской, увидел на дверях записку о смерти Н.Я., что я там, но и ключ был — там. Так что он стоял на освежающем ветерке, температура у него была 39,9°).
Не стали встречать, я говорю, но без чего-то двенадцать появилась пьяная, веселая Лаврова [384] с каким-то особенно неуместным голосом, Савелий Ямщиков [385] и его ученик и приспешник Миша [386] .
384
Татьяна Евгеньевна Лаврова (1938–2007), актриса театра и кино.
385
Савва (Савелий) Васильевич Ямщиков (1938–2009), реставратор, историк искусства, публицист.
386
Михаил Кириллов-Угрюмов — физик.
Я все время плакала, но условно мы чокнулись за Новый год, я думала о вас и о Володе, с которым перед этим говорила по телефону.
Лишь в три часа 1 января Надежду Яковлевну перевезли из морга в церковь (маленькая такая, возле Речного вокзала) и там оставили на ночь. В одиннадцать часов 2-го января — отпевание. Собралось несметное множество народу, для этой церкви чрезмерное и удивительное, в каком-то смысле — радостное, утешительное. Затем, в два часа, — Старое Кунцевское кладбище, где людей стало еще больше. Место на кладбище устраивали интригами через Литфонд, и хоронильщик этот, давно уж мне известный своей резвостью и глупостью, повелел, едва вошли на кладбище: вот здесь ставим на каталку, здесь забиваем и катим. Народ возроптал, мужчины подняли открытый гроб, очень сплотившись: скользко; шел редкий мрачный снег.
За гробом шли юные и молодые люди и пели положенное церковное — к ужасу хоронильщика: он бегал вокруг, озирался и бормотал: к чему это? зачем это? И вдруг возопил: «Стойте! Где каталка? Кто последний видел каталку?» Скорбная, прекрасная процессия продолжала свое пение и движение. Судьба каталки — темна. Украл кто-нибудь?
Повернули к могиле. Процессии пришлось двоиться, троиться, делиться на множество течений, люди наполняли эту часть кладбища, но не могли подступиться к отверстой могиле. Пение продолжалось, и лишь поющие точно знали, сколько оно будет длиться. Могильщики явно этим тяготились. Наконец гроб опустили в могилу, посыпалась земля. И вдруг вихрь налетел и сотряс вершины деревьев — так грозно и громко, что все люди подняли к небу лица и потом многозначительно переглянулись.
Это множество людей производило (наверно, на каждого из них) большое, благородное, но и несчастное впечатление: вот, не вышло по-вашему про одинокого человека; вообще ничего у вас не вышло, мы еще люди, и вот как нас много — да, но это все, что осталось.
Н.Я. не была одинока: ведь я — налетала и улетала. Знаю, что Н.Я. любила эти налеты, очень дорожила ими, любила Борю (из-за болезни он мог только сидеть в машине у церкви и выйти, завидев выносимый гроб). Я — налетала: с обожанием, с умом, с цветами, с пустяками. А кто-то — был всегда. По очереди. Денно и нощно. То есть я знаю кто и каковы — их много.
Васенька, ладно, а то сейчас придет Пика, я не успела тебе сказать почти ничего. Про Надежду Яковлевну я напишу и пришлю тебе.
Но и те люди — по уговору меж нами — напишут. Они — не писатели, не склонны писать. Но они слышали ее последние слова, а до этого — слова, оговорки, замечания и признания.
Но не поняла я наших поэтов в одном: как они не позвонили мне в дни Надежды Яковлевны? Я бы от них ничего не взяла, потому что Н.Я. от них бы ничего не взяла, но даже так называемые поэты должны были позвонить. Разумеется, это касается, кажется, лишь двух знаменитых. Остальные — кто звонил, кто пришел, а кто сердцем весть подавал…