Василий Блюхер. Книга 1
Шрифт:
— Акимов не пьет, не курит, — пытался защитить его Василий, — никому зла не делает.
— Болтает лишнее, — сетовал мастер.
— Второй месяц жалованья не платят, — возразил Василий, — детям его с голоду, что ли, помирать?
— Не он один.
На заводе давно зрело недовольство за задержку выплаты и без того мизерного жалованья. Не получал плату и Василий, но у него оставались деньги, которые он скопил за много лет службы у Воронина. Видя крайнюю нужду в семье Акимова, Василий дал его жене немного денег и уплатил ей вперед за три месяца за угол. Акимов знал об этом от жены и в душе благодарил Василия за заботу.
В первый понедельник апреля рабочие, выйдя из мастерских, направились прямо к конторе, с шумом ввалились к бухгалтеру и твердо заявили о своих правах. Бухгалтеру вместе с конторщиком стоило больших усилий выпроводить делегатов на улицу и закрыть дверь на ключ.
— Измываются над рабочим человеком, — громко бросил в толпу Акимов. — У нас с голоду животы свело, детишки весь день плачут.
Василий слышал голос Акимова, знал, что тот говорит правду. Вот когда его взяло за живое! Заметив пустой ящик, он повернул его днищем вверх, взобрался на него и зычным голосом закричал:
— Товарищи! Долго мы будем терпеть над нами издевательство? Собаке и то лучше живется. А дела на заводе успешные: заказы идут, хозяин деньги наживает, а нам вот что! — и, вытянув руку, показал кукиш. — Облизывай его со всех сторон — сыт не будешь. Давайте начнем забастовку…
Василий не успел закончить свою речь, как ворота распахнулись и во двор въехали десять конных жандармов, вызванных по телефону заводской администрацией.
— Васька, спасайся! — крикнул Акимов.
Василию не удалось скрыться. Его схватили и увели.
Через неделю его выпустили на свободу, но с завода уволили.
— Что же теперь будешь делать? — спросил Акимов.
— Пойду на другой завод.
Четыре месяца Василий скитался по петербургским фабрикам, но нигде его не принимали — он числился в черной книге, рассылаемой жандармским управлением всем заводам и фабрикам. Вернуться к Воронину не хотел, встретиться с Лушей совестился, сбережения его иссякали. Мастер с рыжими усами, повстречав Василия на улице, остановил его и, как бы оправдываясь, сказал:
— Говорил, что зря у Акимова поселился. Загубил ты свой талант. Эх, и жаль мне тебя! Хочу твоему горю помочь. Поезжай в Мытищи, это под Москвой, зайдешь к моему свояку, я тебе письмецо дам, он поможет.
Через неделю Василий покинул Петербург, горько сожалея о том, что не простился с Лушей, — уж-очень не хотелось видеть ни Воронина, ни Настю.
Извилистыми тропками петляла жизнь одинокого рабочего. Не раз бывало — очутится молодой парень среди хозяйских холуев, попадет под влияние такого мастера, как с рыжими усами, глядишь, через год из него вышел падкий на хозяйские подачки штрейкбрехер. Василию, не связанному семьей, легко было пойти по такому пути, но в нем не иссякало чувство гордости, свободолюбия. Он и строптив был не в меру, и неподатлив на легкую наживу, а в Москву поехал с охотой, хотел повидать белокаменную.
Вышло иначе: поглядел только на Каланчевскую площадь, пересел в пригородный поезд и поехал прямо в Мытищи. Свояк питерского мастера жил неподалеку, в Тайнинке, а работал на вагоностроительном заводе. Встретил он Василия без видимого удовольствия, но, прочитав письмо, посоветовал поселиться у старой вдовы, жившей через дорогу, и помог ему наняться на завод.
Василий ушел весь в себя. Ни одного близкого человека, с которым можно было поделиться мыслями. Как ни тяжело ему было, радовался, что снова на заводе. «Я теперь рабочий, — гордо говорил он самому себе, — и никем другим быть не хочу». В воскресные дни он наряжался в праздничный костюм, доставал из сундучка учебники по физике, химии, алгебре и геометрии, подаренные ему еще Ковалевым, часами просиживал над теоремой, пытаясь ее решить один, и в конце концов разгадывал решение. Однажды он поехал в Москву, долго приценивался к готовальне и купил. Дома он с восхищением рассматривал набор никелевых инструментов, а потом принялся чертить.
В мастерской завода он без труда завоевал к себе симпатии пожилых рабочих, которые видели в нем не по годам серьезного и вдумчивого парня, любившего больше слушать, чем говорить. Василия смущало одно серьезное обстоятельство — приближалось время призыва и его, бесспорно, забреют в солдаты. Эта перспектива его пугала. Со времени революционных событий пятого года он возненавидел, солдат, хотя знал, что почти все они, как и он, выходцы из деревни. Он не мог и не хотел примириться с мыслью, что солдаты слепо выполняли приказ офицеров, стреляя в безоружных рабочих, женщин и детей на Дворцовой площади. «Откажись они, — рассуждал он, — царю была бы крышка».
На вагоностроительном заводе положение рабочих было не лучше, чем в Питере у Берда. И здесь получку выдавали с опозданием и не полностью. Работать приходилось по двенадцать часов в сутки. Администрация завода с таким необыкновенным рвением практиковала систему штрафов, что половина рабочих в дни получек оставалась почти без денег. Каждые полгода расценки снижались, рабочие мрачно говорили: хоть ложись и помирай. Недовольство росло с каждым днем, и нужна была искра, чтобы вспыхнуло пламя забастовки.
Василий не мог пожаловаться на то, что его хотя бы раз оштрафовали, но мириться с положением рабочих на заводе не хотел. В мастерских, на улице все открыто выражали недовольство. В один из июльских знойных дней стихийно возникла забастовка. К удивлению многих, Василий горячо ораторствовал. Его внимательно слушали, одобряли, а он, распалившись, уже не только призывал к забастовке, но, вспоминая поучения Акимова, говорил открыто:
— Без революции не обойтись. Заводчики хотят довести нас до самоубийства. Двум смертям не бывать, одной не миновать. Но зачем кончать жизнь самоубийством? Уж лучше мы сотрем их с лица земли и построим новую жизнь.
На другой день Василия арестовали на квартире в Тайнинке и увезли в Москву.
В Бутырской тюрьме за ним захлопнулась решетка камеры.
Полгода он провел в одиночке. На суде отвечал на вопросы односложно, не пытаясь оправдываться. Московский окружной суд приговорил его к двум годам и восьми месяцам тюремного заключения. Домой он не писал, потерял всякую связь с внешним миром. После долгих требований удалось получить свои учебники, и он стал усердно заниматься. Не раз вспоминал родное село, родителей, уход в Питер и службу у купца Воронина. Чаще других возникали образы студента и Анны Николаевны. Хотелось знать, вернулись ли они в Петербург, что делают. «Уж лучше бы меня сослали в Сибирь, чем мокнуть в этой каменной дыре», — думал он про себя.