Василий Блюхер. Книга 1
Шрифт:
— Милости просим, Николай Николаевич!
Студент в свою очередь снимал фуражку и отвечал:
— Благодарствую!
Занятия настолько увлекли Настю, что она теперь редко тревожила Василия. Она не догадывалась, почему отец наперекор матери неожиданно решил обучать ее наукам и пригласил студента, которого ему рекомендовали как вполне благонадежного человека. О разговоре Василия с ее отцом она не знала. Когда Настя проходила через лавку на улицу или домой, Василий старался ее не замечать. Это злило ее, она готова была надерзить ему, но в присутствии покупателей
По воскресным дням Василий уходил из дому. Никто не знал, что он посещает Пушкинскую библиотеку на углу Рузовской улицы и Обводного канала и читает там книги. Больше всего ему нравились «Князь Серебряный» А. Толстого и «Два Ивана, или Страсть к тяжбам» Нарежного. Не раз он пытался заговорить с Николаем Николаевичем о чтении книг и о своем желании учиться, но не хватало смелости. Прошло несколько месяцев, и только осенью, воспользовавшись случаем, когда в лавке никого не было, рискнул остановить студента.
— Осмелюсь спросить у вас, Николай Николаевич, каковы успехи Настасьи Фадеевны?
Студент добродушно посмотрел на Василия:
— Ex nihilo nihil!
— Это как же понимать? — с оттенком удивления спросил Василий.
— В прямом смысле.
Лицо Василия выразило растерянность.
— Прошу не гневаться, Николай Николаевич, но я своим умишком не понял ваших немецких слов.
— Это латынь, молодой человек. Ex nihilo nihil означает: из ничего не выйдет ничего.
Василию показалось, что его ударили обухом по голове.
— Неужели же наша барышня неспособная?
— Да, молодой человек, nuda veritas — голая истина!
— А я-то думал…
— О sancta simplicitas! О святая простота! — воскликнул студент и тут же перешел на прозаический язык: — Мамзель годится для танцев и иных мирских утешений, или, как сказал поэт, рожденный ползать — летать не может.
— Осмелюсь возразить, Николай Николаевич. По-вашему выходит, — и здесь он ответил студенту в тон, — не в свои сани не садись.
— Хотя бы так.
— Не согласен, — решительно возразил Василий. — Настасья Фадеевна не в счет, могла быть ошибочка. В торговом деле, к примеру, это часто случается. Но ежели я, по вашему уразумению, рожден мужиком, то мне науки вовек не освоить? Значит, рабочий министром стать не может?
— Допустим! — неопределенно пожал плечами студент.
— Уж вы нашего брата к себе не допустите, — с укором сказал Василий, — над купеческими дочками смеетесь, а чем они хуже вас? Рабочие когда-нибудь все поставят на место.
Последние слова он произнес негромко и даже нерешительно, но с надеждой. В столице и во всей стране было неспокойно, министра Святополк-Мирского уволили, назначили Булыгина, войну с Японией закончили позорным миром, Каляев бросил бомбу в дядю царя, великого князя Сергея Александровича, полиция охотилась за революционерами. Студент не мог принести вреда ему, Василию, но не хотелось выдавать своих мыслей — такой разболтает повсюду, дескать, у купца Воронина молодой приказчик крамольные речи ведет.
Николай Николаевич многозначительно посмотрел на Василия и, посвистывая, вышел из лавки на улицу.
С
— Желаю здравствовать, молодой человек!
Василий чувствовал в этом приветствии легкую насмешку, но неизменно был вежлив:
— Милости просим, Николай Николаевич!
В сентябре девятьсот пятого года до Петербурга докатилось эхо московской забастовки. Начали ее печатники, их поддержали железнодорожники, а за ними потянулись все рабочие. Движение поездов прекратилось. К бастующим присоединились инженеры, врачи, учителя, адвокаты, студенты. В октябре вся страна забурлила гигантским потоком, грозя прорвать плотины самодержавия. Царь издал манифест, обещая всем свободу слова, совести и собраний и даже Государственную думу с народными депутатами. Но народ терял веру в того, кто безжалостно приказал расстреливать рабочих девятого января. Распевали и песенку:
Царь испугался, издал манифест: мертвым свобода, живых — под арест.В городах возникали советы рабочих депутатов. Сильнее других городов бурлила Москва. Толковали, что скоро перестанут печь хлеб, начнется голод, что рабочие грозят разрушить машины в Рублеве и в Мытищах и тогда Москва останется без воды. Почтово-телеграфные служащие потребовали уволить управляющего министерством внутренних дел Дурново и вынесли постановление, в котором указали: «Министр-провокатор не должен иметь влияние на управление свободой России». Дурново в ответ предупредил, что служащие будут уволены, если не возобновят работу. Москвичи не испугались. Забастовали банщики, мыться стало негде. В Химках неизвестные сожгли дачу Стадницкого, а в Кучине — дачу Шаховского.
В большом зале консерватории на митинге выступил рабочий, одетый в косоворотку и высокие сапоги. Он говорил язвительно и смело:
— Буржуазия ликует. Извольте видеть, манифест им конституцию дал! Я вам скажу прямо: это не конституция, а проституция. Вы вот сходитесь, речи говорите, а все ни к чему. Действовать надо! Пора пугнуть жирных господ!
На второй день декабря в Спасских казармах у Сухаревой башни взбунтовался 2-й Ростовский гренадерский полк. Солдаты овладели цейхгаузом, устранили офицеров и посадили их под арест.
Шестого декабря, в Николин день, на Красной площади происходило молебствие партии союза русского народа. Во время пения «Боже, царя храни» часть присутствующих запела «Вы жертвою пали» и «Марсельезу». Началось побоище.
На другой день забастовала вся Москва и началось вооруженное восстание.
Новый, девятьсот шестой год Воронины не справляли. Дела в лавке ухудшились, хозяин ходил мрачный. Николай Николаевич продолжал заниматься с Настей, но теперь часто пропускал уроки, не приходил вовсе. В погожий майский день он явился возбужденный и, пройдя мимо прилавка, за которым стоял Василий, пренебрежительным тоном сказал: