Василий Блюхер. Книга 1
Шрифт:
На другой день Южноуральский отряд выступил через Зилим и Ирныкши на Архангельский завод.
Уральское лето коротко, как сон старика. После успеньева дня с севера на юг — сперва робко, в одиночку, а потом целыми стадами — бегут облака, скрывая от солнца горы и зеленые шапки лесов. В полночь над Белой всплывает холодный, липкий туман, расползаясь по балочкам, поднимаясь к рассвету до самых гор.
Вот когда пригодились тюфяки и мешки. Тяжелым сном спят под ними на возах дети, вцепившись ручонками в материнскую грудь. Бойцы и конники, развалившись на земле, жмутся под шинелями друг к другу и даже не поворачиваются, боясь растратить тепло.
Утром — дальше
Все идут на север. Кругом белоказачьи части. Каждый день схватки, стычки, перестрелки, бои. Каждый день жертвы. Патронов все меньше, они почти на исходе, голыми руками не отбиться от врага и не пробиться к частям Красной Армии.
Всякий раз, когда Блюхер, сидя на своем рыжаке или, спешившись, стоял один на пригорке и смотрел на бесконечно длинный поток бойцов в разбитых сапогах и лаптях, а то и вовсе босых, в рваных рубаках, голых до пояса, с рубцами на теле, он думал о том, что именно теперь, после многодневных испытаний, после тяжелых боев и потерь близких друзей по оружию, этими людьми управляет не инстинкт, а сознание долга. Полки двигались не как стадо, перегоняемое пастухами с далеких пастбищ; они шли, правда, не строем, а вразброс, как попало, но каждый знал, что ему надо вырваться из вражеского кольца. «Я должен дойти», — думал каждый про себя, и эта мысль подстегивала так, что каждый готов был по первому приказанию ринуться в бой на врага с несколькими оставшимися патронами, а потом вцепиться в него зубами.
«Проклинают ли они меня за то, что я тронул их с семьями с насиженных мест, — думал Блюхер, — заставил бросить на произвол судьбы свои домишки, брести по каменистым горам, засыпать каждую ночь тяжелым сном на земле?» Он чувствовал, что несет ответственность за всех и каждого, и хотя нет такого судьи, перед которым он должен держать ответ, но этот судья — его совесть. Ему далеко не безразлично, как о нем судит каждый в отдельности, ибо из каждого частного суждения слагалось общее мнение всей его армии, и это общее становилось в свою очередь как бы законом, которому все подчинялись. Только это единодушное согласие, переходившее в неограниченное доверие, давало ему решимость командовать людьми так, как он понимал и считал нужным.
«Если я дрогну, то не смогу вывести их на советскую сторону», — рассуждал он. Иногда возникало сомнение в своих силах, но об этом никто не знал. «Не передать ли мне командование Томину или Калмыкову?» И он снова погружался в раздумье, беспокоясь больше всего о людях, доверивших ему свою жизнь. Он знал, судя по боям и стычкам, что его армия будет ежедневно редеть, что убитых будут хоронить в наспех вырытых ямах, но назад пути нет. Когда-нибудь к этим могильным буграм придут поклониться благодарные потомки. Сейчас некогда воздавать почести героям, надо упорно идти вперед, но обязательно хоронить всех убитых в бою и умерших от истощения.
«В царской армии тысячи солдат пропали без вести, — сказал он в надгробной речи после боя у Петровского. — Это великая ложь! Их попросту сваливали в большую яму, называя ее братской могилой, а в донесениях писали, что они пропали без вести. Если кто-либо из нас погибнет, то святой долг оставшихся — похоронить героя, а списки погибших передать командованию Красной Армии, ибо народ никогда не забудет этих людей».
Простые слова возвышали каждого, вызывая гордость за ратный труд, за военный подвиг. Каждому хотелось остаться в живых, дойти до своих, веселиться, страдать, любить, и в каждом жила вера в свой подвиг, который ему предстоит совершить.
На привалах Блюхер присаживался к бойцам, доставал из-за голенища ложку, с которой никогда не расставался, и хлебал со всеми из чугунка. По ночам он бродил по лагерю, проверяя караулы, а возвратившись в штаб — это был возок, на котором лежал железный ящик с деньгами, пишущая машинка с дребезжащим колокольчиком, печать, бумаги и книга приказов, — думал о сложности взаимоотношений командира и бойцов. Он считал, что главком не должен растворяться в людской массе, а управлять ею, но не возвеличивать себя. «Я буду приказывать, принимать единолично решения, не боясь ответственности, судить людей по поступкам, — думал он, — но не оскорблять их достоинства, любить их и, любя, твердо ими командовать».
Главком выслал три разведки: одну к хутору Белорусско-Александровка, другую к селу Табынск, третью в сторону Белорецка. Противник был обнаружен повсюду. Больше всего беляков шло от Белорецка — части 3-й оренбургской дивизии, готовые каждую минуту сцепиться с красными.
Блюхер отчетливо сознавал, какая опасность грозит отряду. И чем меньше шансов было на успех, тем сильнее проявлялась жажда сопротивления. Сил у противника втрое, вчетверо больше. Если по примеру средневековых войн поставить оба войска лицом к лицу, то Южноуральский отряд проиграет битву, но в современной войне выигрывают не количеством войск, а маневром, умением и моральным превосходством.
В часы опасности Блюхер преображался. Отбросив всякие сомнения, он, с недоступной для других интуицией и талантом полководца, реально представлял себе предстоящий бой, расстановку сил, иногда даже успех противника.
Во второе воскресенье августа, едва только забрезжил холодный рассвет, Русяев, которого перевели из томинского штаба в общеотрядный, быстрым шагом подошел к телеге, на которой спал, разбросав ноги, главком и разбудил его.
— Вернулся бородач? — спросил Блюхер, мгновенно проснувшись.
В этот предрассветный час, по приказанию главкома, Томину предстояло начать демонстративную переправу через Белую, захватить Шареево и вести разведку в сторону Уфы.
— Противник упредил нас, — ответил Русяев. — Час назад отряд белых силой в триста сабель занял деревню Кулканово, сбил нашу сотню с позиций и захватил один пулемет.
— Ясно, — спокойно сказал главком, словно этот эпизод ему только что приснился. — Куда отошли конники?
— В деревню Сеит-Бабино.
— Ясно, — снова повторил главком и тут же спросил: — Эта сотня верхне-уральского полка?
— Так точно!
— Кто там командиром? Не Шишов ли? Хороший казак, а в штаны наклал.
Русяев удивился памяти главкома, знавшего по фамилии всех командиров казачьих сотен.
— Лошади готовы! — неожиданно раздался голос Кошкина из-за широкой спины Русяева.
Ягудин с нерасчесанной бородой, теребя уздечки, поспешно подвел к телеге трех коней. Через несколько минут главком, порученец и ординарец мчались к деревне Ирныкши, в которой находился Томин. Уже позже Блюхер узнал подробности утреннего боя. Одновременно с внезапным налетом казаков на Кулканово белые сбили заставу богоявленского полка у деревни Андреевка и, при поддержке орудий и бомбометов, повели наступление на деревню Зилим. После первых же выстрелов деревня загорелась. Над угрюмыми лесами поднялись черные столбы дыма. Калмыков приказал полку отступить и окопаться на опушке соснового бора. Пока у Зилима шел бой, Томин во главе кавалерийской разведки решил переправиться через Белую у хутора Березовский. В этот час ему и повстречался главком с Кошкиным и Ягудиным. Томин, холодно поздоровавшись, ожидал, что Блюхер начнет его распекать за Шишова, но главком молчал, и Томин расценил это молчание как тактичность: не упрекать командиров в присутствии порученца и ординарца.