Василий Голицын. Игра судьбы

Гордин Руфин Руфинович

— Ас боярином Артамоном Матвеевым довелось видеться?

— Я-то сюды поздней был назначен, после кончицы протопопа Игнатия, а вот дьячок наш Савелий вел с ним душеполезные беседы и почитает то честию для себя. Вы его позовите, он вам все и расскажет. Он долгожитель тутошний, притерпелся. А вообще-то народ тут долго не держится — либо бегут, либо помирают. Вот ясачные, некрещеные, то есть самоеды, они привычные и все по ним: и земля, и вода, и небо. Ибо про Пустозерск сказано в летописи, что оное место пустое, поставленное для опочиву Московского государства торговых людей, кои ходят в Сибирь торговать. Да ведь и не больно ходят-то.

— Что так?

— А то, что путь дальний, а выгода невеликая. Племя здешнее невелико, не больно добычливо. Какая тут дичина? Пеструшки да песцы. Еще зверь

морской, жир евонный. Соболь да горностай сюда не заходят. Олень разве. Да его шкура не больно ценится.

— А кто в других церквах служит? — поинтересовался князь — церквей в Пустозерске было четыре.

— А нас двое с отцом Тимофеем на все про все. Молельщиков-то не больно много, приходы бедные-бедные, с рыбы на квас перебиваемся, — и протопоп засмеялся. — Да и откуда людям взять? Все больше ссылочные, безденежные, сами еле-еле кормятся.

Да, это князь Василий хорошо знал. Из казны отпускалось ему на прокорм четыре алтына на день. А было их двенадцать едоков, стало быть, алтын на троих, по копейке на душу. Жить, конечно, можно, но и помереть тоже можно. Очень даже просто.

Хлеб пекли сами. Мука была привозная, все более ржаная со всякой примесью. Оттого в хлебе не было той пышности и духовитости, которая возбуждала аппетит: он был присадист и темен.

Первые два года надежда жила. На третий год она еле теплилась, а потом и вовсе угасла. С глаз долой — из сердца вон. По второму году брат Борис прислал с надежным человеком двадцать рублев. Вот это был капитал! А тратить-то на что? Прикупали поболе еды, кое-какое барахлишко, меховые чуни.

Князь Василий все чаще обращался мыслию в прошлое. Перечитывал кое-какие бумаги, которые успел прихватить с собою, книги — не многие. Памятью возвращался к царевне Софье. Облегчения ей, как и себе, уже не ждал. Каково ей там, в монастыре, инокине Сусанне? Последнюю весть от нее он получил в Вологде, на скорбном пути в Пустозерск. А потом меж них легло молчание: и ей, и ему было воспрещено писать.

Он время от времени перечитывал ее письма. Сколь много было в них тепла и любови:

«Свет мой, батюшка, надежда моя, здравствуй на многия лета! Зело мне сей день радостен, что Господь Бог прославил имя твое и свое, также и матери своея, Пресвятая Богородицы, над вами, свете мой! Чего от века не слыхано, ни отцы наши поведаша нам — такового Милосердия Божия. Не хуже израильских людей вас Бог извел из земли Египетския: тогда чрез Моисея, угодника Своего, а ныне чрез тебя, душа моя! Слава Богу нашему, помиловавшему нас чрез тебя! Батюшка ты мой, чем платить за такия твои труды неизчетныя! Радость ты моя, свет очей моих! Мне не веритца, сердце мое, чтобы тебя, свет мой видеть. Велик бы мне тот день был, когда ты, душа моя, ко мне будеши. Ежели бы мне возможно было, я бы единым днем тебя поставила пред собою. Писма твои, врученныя Богу, к нам все дошли в целости… Я брела пеша из-под Воздвиженскаго, только подхожу к Манастырю Сергия Чудотворца, к самым Святым воротам, а от ворот отписки о боях. Я и не помню, как взошла: чла, идучи! Не ведаю, чем Его Света благодарить за таковую милость Его, и матерь Его и преподобнаго Сергия, Чудотворца милостиваго! Что ты, батюшка мой, пишешь о посылке в манастыри, все то исполнила, по всем манастырям бродила сама пеша. А раденье твое, душа моя, делом оказуется. Что пишешь, батюшка мой, что б я помолилась; Бог, свет мой, ведает, как желаю тебя, душа моя, видеть, и надеюся на Милосердие Божие: велит мне тебя видеть, надежда моя. Как сам пишешь о ратных людех, так и учини. А я, батюшка мой, здорова твоими молитвами и все мы здоровы. Когда даст Бог увидеть тебя, о всем своем житье скажу. А вы, свет мой, не стойте, пойдите помалу: так вы утрудилися. Чем вам платить за таковую нужную службу, наипаче все твои, света моего труды? Ежели б ты так не трудился, никто б так не сделал».

Лучилось письмо любовью и благодарностью. А он и поныне испытывал неловкость, если не сказать угрызение совести. Погублено было несчетно людей и коней, а чего добились? Осмелел хан татарский, возобновил набеги. А он, князь Василий, от сего фимиаму Софьи, от воскурений, возомнил и в самом деле себя победителем. Теперь-то он, можно сказать, прозрел. В несчастии человек становится

зорче и совестливей, несчастье просветляет и очищает душу.

Та короста сословной нетерпимости, вельможности, высокомерия, наросшая за годы владычества, мало-помалу отваливалась. И то лучшее, что в нем возрастало в юности, но было задавлено, высвобождалось и восходило. В первую очередь доброжелательность и отзывчивость. Он уже не чурался дружелюбства с простонародьем. Может и потому, что оно в Пустозерске главенствовало, а персон родовитых, титулованных не бывало сроду. Он стал первым князем под этим небом.

Правда, среди основателей города на Пустоозере был воевода и боярин Семен Федорович Курбский, из тех князей Курбских, кои вели свой род от Владимира Мономаха, скончавшего свой век за два года до рождения своего прославленного родича, тоже воеводы царя Ивана Грозного, но и его противник Андрей Михайлович Курбский, оставивший после себя замечательные сочинения. Он вел сюда трехтысячную рать Великого Новгорода, считавшего здешние земли — Югорию — своими кормными землями. Рать эта покорила вогуличей, туземное племя, и стали они платить ясак новгородцам, срубившим острог.

— И было это почитай сто лет назад, — рассказывал князю пустозерский старожил, тоже подневольный, но уж вросший в здешнюю землю, Григорий Кондратьев. Он был человек старой веры, почитал страстотерпцев-расколоучителей, в особенности же протопопа Аввакума, и хлопотал, дабы на месте мученической смерти отца протопопа и его сподвижников срубили памятный осьмиконечный крест.

— Великой духовной силы был человек, подлинно святой, великомученик. Ан нынешние-то церковники сего не признают да и будущие, хоша и просветленные, затруднятся. Талант в нем летописный был, — рассказывал Григорий. — Писал на бумажных огрызочках, на бересте. Чистейшей жизни был человек и нам заповедал. Дабы ни пьяного зелья в рот не брали, ни табаку, от блудницы Иезавели произошедшего, не курили. Миряне вот, поповцы, те во грехе живут, и пьют, и курят. Да что с них возьмешь, коли сам царь Петр — слух по всей земле идет — и пьянствует, и курит, и телесному блуду привержен. Законную, от Бога данную супругу в монастырь заточил, сестер своих тож. Да вот и тебя, князь, лишил чести и всего имения. Мало ему было — сюды сослал.

— Что есть, то есть, — односложно отвечал князь. — Царь и его приближенные в блудодействе живут.

— В народе, вишь, про даря говорят, что подменили его. Когда ездил по чужим землям, тогда и подменили… Еще на Москве иноземцы его совратили: ты-де не православной веры держись, а нашей, латынской, а вот тебе для услаждения наши девки, кои сраму не знают и сами под мужика ложатся. Потому и юбчонки у них коротки, чтоб легче задирать было…

Князь осторожно заметил, что одежда иноземцев удобней да и проще. Но Григорий не согласился:

— Наша одежа от предков идет, а те, стало быть, по погоде ее кроили. А у иноземцев голь какая-то. И бороды бреют — поглядишь на рыло — ровно пред тобою задница, прости Господи. Опять же все к винопитию привержены и табак из трубок тянут — антихристово занятие. Стал он пропадать на Кукуе, царь-то наш. А потом соблазнили его немцы ехать за море, будто учиться ихнему языку да художеству. И уговорили его там остаться и женили на немке. Взамен же его подобрали мужика схожего, уделив всю нашу святую Русь погубить и в латынщину перекрестить. А мужик тот, которого нам взамен царя привезли, — отродье антихриста. Вот сей антихрист нами правит и новые немецкие порядки заводит. Чтоб, стало быть, на манер немцев голомордыми быть и всяко оголяться, чтоб на море городы завести. Далось нам это море. Жили без него и далее проживем, — в сердцах закончил Григорий.

«Кабы было так», — подумал князь Василий. Ему уже доводилось слышать эту басню. Народная фантазия пыталась всяко объяснить небывалые странности в поведении молодого царя. Оно, это поведение, никак не вязалось с образом благочестивого православного государя. Рассказывали, будто после кончины святейшего патриарха Адриана высшие иерархи церкви пришли к царю Петру смиренно просить о выборах нового патриарха — духовного владыки государства. В ответ Петр стукнул себя кулаком в грудь и рявкнул: «Вот вам патриарх! Отныне я един во всех лицах!» Так кончилось патриаршество на Руси.