Василий Голицын. Игра судьбы
Шрифт:
— Попервости я старался, — отвечал Иван. — Исходил семенем, как ты велела. А вот сей месяц худо встает. Понужаю его, понужаю: никак.
— Ты Парашу проси, чтоб она тебя оглаживала да не стеснялась.
— Не-е-е. Она робеет. Время надобно. Токмо начали мы жить. Вот Варька, та умела. А Параша еще не выучилась.
— Небось плохо учишь, — допытывалась царевна. Никакого стеснения она не испытывала. Брат ее был прост, как юродивый. Он, по правде говоря, мало чем отличался от тех юродов, кои просили грошик на церковных папертях. Разве что был отмыт и холен,
— Учу ее, сестрица, как могу. А могу-то я худо, потому как за меня Варька старалась.
— Ты про Варьку-то забудь. Нету ее более и не будет. Ты сам жену-царицу учи — наука-то нехитрая.
— Знаю, сестрица, все знаю. Худой я учитель, — признался Иван.
— Старайся, — вымолвила Софья и вспомнила, что тот же совет — стараться — дала и молодой царице.
— Уж я стараюсь! Так стараюсь, сестрица, что мочи моей нет, — уныло отвечал Иван.
— Мы, Милославские, глаз с тебя не сводим, братец, — ободряла его Софья. — Коли ты постараешься, наша династия жива будет и процветет.
С этим и уехала. Но опасения ее не покидали. И всю дорогу она размышляла, ища выхода. Ясно, что царь Иван был гнил. Стало быть, и семя у него гнилое. И не будет у него потомства. Хоть и сказывала ей девка Варька, что семени у него много, как у здорового мужика, но оно, видно, не взойдет в лоне Прасковьи.
— Поспешайте к князю Голицыну, — приказала она окольничему Афанасию, распоряжавшемуся ее свитой.
Князь — светлая голова, наверняка даст безотказный дельный совет, уж он что-нибудь придумает.
Князь по обыкновению заседал в Посольском приказе и был у него неотвязный француз де Невиль.
«Какой он француз, — думала Софья, пока они вели меж собою оживленный разговор на тарабарском языке, коего Софья не понимала, — ей знающие люди говорили, что прислан он от польского короля, дабы выведывать российские намерения, проще говоря, шпынь он обыкновенный. Она о том говорила князю, а тот усмехнулся да молвил в ответ: не так-де я прост, что сего не ведаю. Но он собеседник изрядный да и в самом деле природный француз на польской службе. А Франции он тоже служит и поручение от тамошнего министра — королевского маркиза де Воллана — имеет. Я, отвечал князь, его не опасаюсь потому-де, что в намерениях наших никакого секрета нет, мы о них в грамотах великих государей открыто трактуем. А сей де Невиль человек затейный и сведущий, беседы с ним поучительны».
Долгонько пришлось ждать. Наконец француз откланялся, и князь оборотился к ней:
— С чем пожаловала, государыня царевна?
— До разумения твоего, князинька. Дело, скажу я тебе, высшей деликатности.
— А коли так, поехали ко мне. Там, на свободе, и потолкуем.
В самом деле, кабинетов в Посольском приказе не водилось, всюду сидели дьяки да подьячие — глаза да уши. И так про них с князем невесть что болтают. Что она у князя в метрессах при живой его жене, что они-де всякий стыд потеряли и у князя в хоромах соитием открыто занимаются. Была бы это неправда — легко снесть. А то ведь чистая правда. А правда, известно, глаза колет.
Приехали.
— Что за дело у тебя такое, Софьюшка? — спросил князь, отвалившись и отослав услужающих.
— А вот что. Без твоего совета да разумения его никак не решишь.
Засмеялся князь. Подергал себя за усы да и говорит:
— А ведь дело это проще простого решить.
— Ну уж ты скажешь, — обиделась царевна. — Такой узелок распутать не всякой сумеет.
— Да я его вмиг распутаю, — отвечает князь с тем же смешком.
— Старайся. А я погляжу да поучусь.
— Учись, голубушка, ученье — разуменье.
— Опасаешься ты, что семя у Ивана неплодное и справедливо опасаешься. Сильно хворый он, твой братец. Да и вся мужская поросль блаженного царя Алексея Михайловича тож гнила отчего-то была. Все до времени скончались, в молодых-то летах. И старший брат твой Федор недолго процарствовать изволил. Призвал Царь Небесный к себе до срока земного царя. А вот женская ветвь Милославских — она крепка. Отчего так — нам не уразуметь. Стало быть, надобно у кого-то здоровое семя взять, чтоб наверняка взошло. Прасковья — девка ядреная, коли будет здоровое семя, непременно понесет. Что ты на меня воззрилась? Галант ей надобен — крепкий мужик, вот что.
Софья растерялась. В самом деле, выход-то был прост. Она постучала себя по лбу.
— Ах ты, мой разумник! И как это я не додумалась! Но, послушай, ихнее супружество только зачалось, она вовсе проста да неопытна. Скажи я ей это, она сквозь землю провалится.
— А ты погоди-ка, погоди. Поглядим, что у них по праведному-то житью выйдет. Может, семя Иваново росток даст. Выждем с годок, может, и поболее. А там молодка наша во вкус войдет, истинною женой станет. Глядишь, и сама меж придворных молодцов кого-нибудь выберет. По любви ведь добрые дети рождаются.
— Да ведь она больно робка. Федор Салтыков ее в страхе Божьем держал.
— Самозваный он, Федор, — ухмыльнулся князь. — Крестили его Александром, а имя Федора он взял себе самозвано. Воеводою он был в Енисейске, а как дочь-то его стала царицею, пожаловали его в бояре да переместили из Сибири в Киев воеводою да правителем. Он же на Москве жить желает. Близ дочери. Неужто ты сего не знаешь?
— Как-то мимо ушей проскочило. Мужик-то он видный, откормленный.
— На воеводстве как не откормленным-то быть. Все ему несли. От сытости он как жеребец носился. Дважды женат был. От первой был у него сын и две дочери, а вторая вот неплодная.
— И все-то ты знаешь, князинька.
— По должности обязан все знать, — самодовольно отвечал князь. — Коли я Царственные большие печати Оберегатель, стало быть, правая рука царская. А вообще-то род Салтыковых верховой, из тех шестнадцати, кои, минуя чины, сразу в бояре производятся. Вот и стало средь них шестеро бояр.