Василий I. Книга вторая
Шрифт:
В богатых хоромах и в бедных клетях, на улицах и рынках, на торжищах и в кружалах, по всем стогнам Москвы и по всем весям Руси шло великое ликование и многое размышления — раздавались горячие толки и споры, суждения и рассуждения, разглагольствовали даже и отроки несмышленые, и лесные люди дивные, ибо всех касалось свершившееся невероятное событие: изверг рода человеческого, кровожадный завоеватель Тамерлан испугался принять бой с русским воинством и постыдно бежал!
Хотелось постигнуть суть происшедшего и Василию Дмитриевичу. Москва встретила его как доблестного победителя, но сам-то он знал, что вряд ли Тимура заставил убежать один лишь страх перед «воинством, от Руси грядущим». Известно было Василию Дмитриевичу, что в церковных кругах и в простонародье паническое бегство грозного завоевателя вселенной связывали с перенесением иконы
После того как Тимур превратил цветущую Армению в пустыню, где царило после того одно молчание, овладел Тифлисом и крепостью Ван, он повел поначалу себя как истинный дикий тиран, любимым развлечением которого было сооружение пирамид из отрубленных голов побежденных. Приказав увезти женщин и детей в рабство, он велел всех мужчин без разбора, праведных и неверных, сбрасывать с зубцов крепости в глубокую пропасть. Несколько дней бесчинствовали головорезы, вся местность вокруг крепости была затоплена невинной кровью христиан, равно как и чужеземцев. Тогда-то и случилось, что один благочестивый мусульманский богослов взошел на минарет и громким голосом стал читать из Корана молитву последнего дня: «Он пришел, день Страшного Суда!» Безбожий варвар, душа которого не знала ни страха, ни жалости, спросил: «Что это за крик?» Окружавшие его отвечали: «Пришел день Страшного Суда; провозгласить его должен был Иисус, но благодаря тебе он наступил уже сегодня. Потому что ужасен голос взывающего, подобен трубному голосу!» — «Пусть раздробят эти уста! — велел Тимур. — Если бы они заговорили раньше, ни один человек не был бы убит». И тут же отдал приказ не свергать больше никого в пропасть, а всех еще оставшихся в живых людей отпустить на свободу.
— Что же, милосердие в нем заговорило? — спросил Василий Дмитриевич.
— Нет, — ответил Епифаний Премудрый. — Не милосердие, нет. Приказ о пощаде вызван был одним только суеверием, которое заставляет всех восточных людей, даже и самых неустрашимых, пугаться каждого слова с дурным предзнаменованием.
Внимательно и вдумчиво выслушал Василий Дмитриевич и Кирилла — того самого Кирилла, что некогда был развеселым надзирателем слуг в доме окольничего, потом послушником в Симоновом монастыре, юродивым, игуменом, а ныне именовавшимся Белоозерским, потому что уже громка была на Руси слава о монастыре, основанном им несколько лет назад вместе с братом Ферапонтом на Белом озере. Если познания Епифания можно было объяснить его большой книжностью, то ученость Кирилла, который в сознании Василия Дмитриевича запечатлен ярче всего все же в облике юродивого, была столь же неожиданной, сколь и обширной.
— Смотри, великий князь, — приглашал к размышлению старец. — Тимур победил Тохтамыша, как и других царей в государстве куртов [120] , в Сирии, Иране, Армении, Грузии, Кипчаке, не раньше того, как в рядах врагов его возникали раздоры и несогласия. А в твоем государстве он, значит, не сумел никого подкупить и устроить смуту… Так я думаю…
Рассуждения Кирилла вполне устраивали Василия Дмитриевича. Стоило бы ему поразмышлять, как случилось, что не нашел Тимур на Руси подлых изменников, а размыслив хорошо, он, может быть, и впредь мог бы править с большей мудростью и искусством, но тогда, пошла его мысль в ином направлении, и она затмила его разум, как помрак: Тимур не принял сражения, как только узнал, что против него выступил самолично Василий Дмитриевич. И может, впервые за шесть лет правления уверился он в том, что имеет реальную власть — ту власть, что не сама по себе дается человеку по праву наследования или простого завоевания, но вырабатывается каждодневным трудом и великими искушениями, вся жизнь его как государя — это не что иное, как выработка особенностей и характера этой власти, которые становятся точным отражением особенностей и характера всей жизни народа, его быта. Великий полководец Тимур не струсил, нет, он проявил благоразумие, поняв очень важное обстоятельство: ему противостояла сила, несокрушимость которой в единстве помыслов и устремлений народа и его государя Василия Дмитриевича, как един был со своим воинством Дмитрий Донской, победивший на поле Куликовом при обстоятельствах, которые, казалось бы, были направлены против него и обрекали его на безусловное поражение. Да, Тимур — это не Мамай и не Тохтамыш, с ним, наверное, еще не раз придется помериться силами!.. Так рассуждал Василий, опьяненный счастьем нечаянной оглушительной победы и поселившейся в нем рассудительной и твердой веры в то, что отныне победа будет сопутствовать ему всегда.
120
Территория современного Афганистана.
Когда сказал Кирилл о подкупах, вспомнил Василий, как в ордынском плену смущал его, тринадцатилетнего отрока, посол мало тогда кому известного Тимура предложением породниться, жениться на племяннице будущего повелителя мира красавице Кюрюльтей, что значит по-русски — желание. Наверное, донесли тогда о гордом отказе московского княжича Тимуру, и он не. мог не запомнить этого. А когда подошел к Оке, к берегу Руси и узнал о встречном движении Василия, вспомнил тот давний случай… А что?.. Вполне сбыточное дело!
Что и говорить, соблазнительные мысли овладели Василием Дмитриевичем, они увлекали его в необоримые победные дали, вздымали на крыльях славы, благо в славословии не испытывал он недостатка: встретили его в Москве после возвращения из похода разве что чуть-чуть не столь торжественно, как встречали пятнадцать лет назад отца. Киприан, видя настроение великого князя и не умея до конца понять и объяснить его, жалостливо приставал:
— Не подобает, о сын, забвению предавать Божью милость, помощь святой Богородицы, заступницы за род христианский, да не останется без праздника бывшее сие преславное чудо Богоматери пред очами нашими!
— Нет, не останется, — благодушно заверил митрополита Василий Дмитриевич и повелел поставить церковь и монастырь на том месте, где была встречена икона.
Освящал церковь сам митрополит «во имя святыя Богородицы, честнаго ее сретения».
Василий Дмитриевич повелел установить 26 августа праздник в честь и «во славу пресвятые владычица нашей Богородицы и Приснодевы Марии» [121] .
Постоял на коленях, и не раз, Василий Дмитриевич перед иконой Владимирской Богоматери, однако дороже ему была та, что с ним в походе побывала — отцовская икона святителя Николая. Повелел установить ее на кремлевских воротах, отчего сама башня с той поры получила название Никольской, как и улица, от нее начинавшаяся. Малое время спустя передумал — решил другой образ Николы при входе в Кремль поместить: пусть будет он святителем, как прежде, пусть держит в левой руке храм Божий, но в десницу надо вложить ему русский четырехгранный меч — как то подобает небесному заступнику земли Русской, покровителю молодого крепнущего государства. Так рассудил Василий Дмитриевич, только не мог решиться: кому из изографов заказать икону — знаменитому ли Феофану Греку либо кому-то из своих, русских мастеров?
121
Русская православная церковь и по сей день празднует 26 августа Сретенье Владимирской иконы Пресвятой Богородицы в память спасения Москвы от нашествия Тамерлана в 1395 году.
— Как думаешь, Тебриз, почему бежал от меня Тимур?
Тебриз не сразу ответил. Украдкой, но пытливо вглядывался в лицо великого князя, пытаясь предугадать, каких слов от него ждут. Для пробы сказал уклончиво:
— Тимур такой воитель, который имеет непременно у своего лука запасную тетиву…
— Ты не забыл ли, как водил тайно ночью к послу его?
Что-что, а тот свой очень рискованный поступок, когда он лукавил сразу перед всеми — и перед Тохтамышем, и перед послом Тимура, и перед московским княжичем, — Тебриз помнил всегда очень хорошо, да только не знал, можно ли признаваться в этом. Коль сам великий князь заговорил об этом, стало быть, тайны больше нет. Тебриз облегченно вздохнул и отвечал, уж не боясь промашки:
— Тимур татарам больший враг, чем русским.
— Не боится он их потому что.
— Верно, ах как верно, государь! — уж окончательно воспрянул Тебриз, — А про Русь он знает, что она молчит, молчит да как встряхнет плечами, как устроит еще одно Мамаево побоище!
Тонким льстецом был Тебриз, сверх меры угодил великому князю, за что и вознаграждение получил сразу же царское и поручение новое и почетное — следить за всеми шагами Тимура, сообщать в Москву о всех его намерениях и действиях и вообще обо всем, что касается Тимура. Василий Дмитриевич голосом подчеркнул — «обо всем», о каждой самой вздорной на первый взгляд мелочи.