Василий I. Книга вторая
Шрифт:
— Гуси! Гуси!!! — заорал слева Юрик так, что жаворонки, намеревавшиеся, очевидно, спариться, порскнули в разные стороны. — Вона, вона! На окоеме!.. Глянь, Вася! Гуси, много!.. Снижаются, Вась?..
Да, это были, несомненно, те самые гуси, которых полдня ждали.
— Сладки гусиные лапки! — весело пророкотал Владимир Андреевич, готовя для стрельбы лук и ныряя с головой в землю.
— Садись! — крикнул Василий Юрику, тот послушно юркнул в свою кадку.
Но, наверное, это была даже и излишняя предосторожность: гуси с криком в триста глоток, вытянув шеи, шли на снижение безоглядно и неостановимо. Вот они уже так низко, что можно различать на лбах некоторых из них белые пятнышки… Они снижаются, снижаются — уже выпустили вперед перепончатые розовые
Охотники встали в рост, вскинули луки в наброс. Стрелы зазвенели в воздухе, как маховые перья особо крупных птиц.
Василий попал с первого же раза, все запомнил: как тенькнула тетива, как. блеснул на солнце белый наконечник стрелы, как грохнулся на землю гусь и как при этом сломалось древко вошедшей в него наполовину стрелы. Затем он сделал еще несколько выстрелов и вновь вернулся взглядом к первой своей добыче: гусь слабо и с сухим шелестом бил крыльями по земле, затихал.
Краем глаза Василий отметил, что и Владимир Андреевич бьет метко: один гусь от его выстрела бухнулся столь тяжело и гулко, что показалось, будто и земля сама содрогнулась, а второй падал под углом, скользнул по воде, высоко подпрыгнул над ней и снова ударился как-то вкось, так что брызги долетели даже и до охотника самого. Владимир Андреевич смахнул воду с бороды, поздравил Василия и Юрика.
— С полем, братцы!
Юрик взял тоже двух — гуменника и белолобого, на счету Василия оказалось на одного больше, как и полагается великому князю.
Косяк птиц расстроился, пошел врассыпную с резким крутым подъемом вверх.
Пришли забрать добычу Максим с Бутурлей. Больше всего обрадовались тому, что один из добытых гуменников оказался подранком — лишь с перебитым крылом: решили сохранить ему жизнь, чтобы к осени сделать из него подсадного, манного гуся. Перед тем как уйти, скромно сообщили, что и они с полем, но что им куда до князей, бьющих без промаха влет, они сидячую птицу промышляют. Говорили так не без лукавства. Что стреляют по сидячим, пасущимся на зеленях гусям, это — да, это верно, но поди знай — легче это или труднее. Надо ведь суметь прежде всего незаметно подобраться к находящимся на совершенно открытом месте птицам, у которых непременно несколько наиболее бдительных гусаков выставляются караульщиками. Они бесперечь крутят своими головами и при первой опасности бьют тревогу. Подкравшись к ним, надо стрелять не абы как — расчетливо: если ранишь одного гуся, он сразу же сообщит всем о своей беде. Значит, надо выбирать птиц, чуть отделившихся от общего стада, и бить стрелами непременно лишь в голову, тогда гусь падает беззвучно, и товарищи его не сразу могут сообразить, что же произошло. Таким способом бояре великого князя добыли, как потом выяснилось, целую гору гусей и лебедей, а также несколько журавлей, охотиться на которых особенно сложно и мясо которых считалось самым вкусным среди всей пернатой дичи.
Еще одна стая решила снижаться. Слышен скрип маховых перьев, отрывистые переговоры в строю:
— Идешь?
— Иду, иду!
— И я тоже, я здесь!
— Идем!
Но что-то вдруг нарушилось в их дружине, птицы стали как бы приостанавливать свой полет, переспрашивали друг друга, советовались:
— Ну как?
— Подозрительно…
— Не зря ли мы сюда ладим?
И решили, видно, что зря — то ли место чем-то не устроило их, то ли насторожило что-то, они вновь построились правильным клином, пошли ввысь могуче, строго, серьезно.
— Иду!
— Живее! Ровнее!
— Да-да-да!
Свернули чуть в сторону — на летошнее ржанище, знать, потянули по памяти, либо разведчики прежде отыскали. Но один гусь оторвался от косяка и продолжал снижаться, видно, не в силах был идти вместе со всеми. В стае заметили это, две сильные птицы резко нырнули вслед за ним, словно бы хотели поддержать, подбить его своими крыльями. Но уставший одиночка не желал принять их участия, из последних сил увертывался: он-то знает — гуси не терпят слабых в своем строю, решают, что не жить ему больше, и пытаются заклевать, забить сразу же до смерти.
Василий наблюдал участливо и уважительно: сколь серьезная и непростая жизнь угадывается и здесь, хоть и не поговорить с птицей, и в душу ей не заглянешь.
Когда почувствовал этот гусь, что силы его на исходе? Как долго скрывал он от товарищей свою усталость? И не мог все же утаить немощь, обнаружил ее в момент, когда товарищи вдруг изменили решение, не стали присаживаться на отдых. И он уже не смог собраться с силами, решил тайком отделиться. Но вот двое, может быть даже кровные братья его, не хотят позволить ему сделать этого. Однако не успевают все же: напрягая последние силенки, одинокий гусь резко падает в прошлогодний густой камыш, преследователи не решаются опуститься с ним, устремляются в погоню за растворяющимся в синеве клином.
Как рад, наверное, избежавший близкой смерти гусь… Забьется в крепи, отдохнет несколько дней, а потом пристроится к какому-нибудь пролетному отряду. Он спасен, он войдет снова в силу, может, станет даже со временем вожаком большой стаи.
— Беда, княже, беда! — услышал Василий за спиной, обернулся: нет, не послышалось, не гусиный гогот это — Максим бежит опрометью. Беда: Софья Витовтовна… тонко прядет… Скоровестник из Москвы… Кони подседланы…
Данила бы не выбирал слов, бухнул бы: «Помирает!», а Максим вон как изъясняется.
Василий вскочил на оседланную лошадь. Максим держался сзади с двумя заводными скакунами. Их подседлали, сменив умученных коней, на берегу реки Пажи близ Радонежа — как раз на полпути к дому. Василий вспомнил слова Софьи, сказанные ею перед отъездом на охоту, гнал прочь дурные предположения, а в голове вплоть до самой Московской заставы стоял в ушах гусиный гогот, так похожий на человеческий говор.
Софья не умерла, хотя разрешалась от бремени столь трудно, что Евдокия Дмитриевна и послала гонца за Василием. На счастье, оказался в Москве отшельник Иаков Железноборовский, который искусен был в бабичьем деле, сумел помочь растерявшимся повитухам и лекарям. При этом он сам истово молился и всем ближним велел обращаться к Господу да к Пречистой за милостью и заступничеством.
Софья разродилась благополучно, хотя новорожденный, которого Василий хотел, как и обещал Юрику, наречь именем брата, умер сразу же, некрещеным. Но жизнь великой княгини была вне опасности, Василий щедро вознаградил Иакова. Происходил этот старец из рода галитских дворян Амосовых и был давно известен семье великого князя московского. В этом году Иаков поселился в глухом лесу у железных рудников на берегу речки Тензы в тридцати верстах от Галича. Евдокия Дмитриевна и Софья Витовтовна тоже нескупо одарили Иакова, так что смог он вскоре после этого на месте своей одинокой бедной хижины устроить обширную обитель [67] .
67
Основанная Иаковом Железноборовским обитель затем стала довольно крупным мужским монастырем; в нем был пострижен Григорий Отрепьев.
Растроганный вниманием Иаков говорил в ответ:
— Словеса ваши мне слаще причастного вина, да не достоин я их, сирый и малый. Я лишь чадо неразумное духовного отца нашего и наставника чудотворного Сергия… — Боялся Иаков пуще огня геенского впасть в гордыню, ибо гордыня оттого проистекает, что становится человек самодовольным и ограниченным внутри лишь самого себя, а перед Сергием Радонежским благоговение его было полным и делало его счастливым. — Много чад таких, как я, выпустил Сергий из-под крыла своего, разлетелись мы, как птицы небесные, по разным краям земли русской и свили себе священные гнезда — обители иноческие. И все мы слезьми горькими умываемся, узнав, что святой отец и учитель наш Сергий преподобный откровение получил, что умрет через шесть месяцев… Уже созвал братию, назначил вместо себя игуменом своего ученика Никона. Сам же решил остаток дней провести в полном одиночестве.