Василий III
Шрифт:
Круто повернувшись, не поклонившись Сигизмунду, маршалок покинул сейм. Следом за ним толпой повалили его сторонники.
Король дождался их ухода, поднял руку, призывая к тишине.
– Вельможные панове, я за войну с московитами. Я с вами, вельможные панове.
И сейм радостно взорвался. Сигизмунд снова поднял руку, успокоил.
– Но, вельможные панове, - сказал он, - посполитое рушение скликать, однако, не можно. Войско польское на Русь не пошлю, потому что император германский Максимилиан ударит нам в спину.
– Войску литовскому московиты не страшны, - зашумел сейм многими голосами.
– Без войска польского обойдёмся!
Сигизмунд встал, дав знак кончать сейм.
Когда на обратном пути из Москвы заезжал Курбский к Глинскому, понял он, что его возвращение в Литву с государевым письмом к великой княгине Елене, Радзивиллу и епископу Войтеху без пользы. Надежда Василия получить от панов великое литовское княжение не сбудется.
Но там, в замке у Глинского, он, Курбский, никак не предполагал, что, став королём и великим князем, Сигизмунд начнёт столь скорые сборы к войне.
Узнав о случившемся на сейме, Курбский решил повидать великую княгиню Елену. Верно, надо торопиться в Москву рассказать обо всём государю. Курбский велел начинать собираться в дорогу. Неожиданно прискакал к Курбскому холоп Глинского с письмом. Звал литовский маршалок к себе князя Семёна.
Несмотря на поздний час, Курбский сел в возок.
Город спал. Тёмные улицы безлюдны. Стук копыт и грохот колёс по булыжной мостовой нарушали ночную тишину.
Ездовым путь знакомый. В раздумье князь Семён не заметил, как въехали в ворота. Освещённая факелами усадьба Глинского напоминала военный лагерь. Двор заполнила вооружённая челядь. У коновязи подсёдланные кони.
Дворецкий Владек встретил Курбского, засуетился.
– Прошу, пан. Пан Михайло заждался.
Княжеские хоромы многолюдны. На Курбского никто не обратил внимания. Теперь князь Семён понимал, Глинский покидает Вильно. Но куда и зачем?
Дворецкий ввёл Курбского в освещённую свечами просторную комнату, сплошь уставленную полками с книгами, с восточными коврами на полу.
Глинский писал, сидя спиной к двери. Услышав шаги, поднялся, пошёл навстречу. Махнул дворецкому:
– Оставь нас - И, взяв Курбского под руку, усадил в кресло, сам уселся напротив. Положив ладонь на высокий, красного дерева столик, сказал:
– Прости, князь Семён, что потревожил тебя в столь поздний час, но не без нужды. Случилось то, чего я опасался. Известно ли тебе о нынешнем сейме?
Курбский кивнул.
– Коли известно, не стану рассказывать. И о чём речь на нём вели, тоже знаешь?
Курбский усмехнулся. Глинский покрутил головой:
– Скоро слухи летят. Тогда не станем попусту время терять. И ты спешишь, князь, и я тороплюсь.
–
– спросил Курбский.
– В секрете не держу, - ответил Глинский.
– Пока в свои минские земли. Но я, князь Семён, не для того тебя позвал, чтоб об этом уведомить. И не жаловаться на оскорбление. За ту обиду сочтусь и королю не прощу, что суда не дал мне, " Яна не наказал. Тебя, князь Семён, я позвал для разговора доверительного. Ответствуй, есть ли у тебя слуга расторопный и надёжный?
– А кто из князей либо бояр холопа верного не имеет?
– вопросом на вопрос ответил Курбский.
– То так, - согласился Глинский.
– Написал я грамоту государю Василию. И отвезти её надо немедля, да так, чтоб о ней до поры паны не прознали, иначе перехватят гонца и очутится письмо в руках Сигизмунда. Да и сам разумеешь, свою судьбу доверяю тебе, князь Семён.
– Пошлю, князь Михайло, такого слугу, какой птицей в поднебесье пролетит, а уж государю грамоту твою доставит. Сегодня же отряжу гонца.
Глинский, не поднимаясь, повернулся, вытащил из ящика свёрнутый в свиток лист пергамента, протянул Курбскому.
– От того, князь Семён, как скоро станет известно государю Василию написанное здесь, зависит многое… Ну, прощай, князь.
Приглянулась Настюша тиуну, принялся он друзей уговаривать: «Не отдал Аниська девку добром, возьмём силой».
А товарищи у Ерёмки ему под стать, без жалости. Мельник Влас, коротконогий, морда сытая, от жира лоснится, да егерь Тимоха, на Ерёмку смахивает, подбородок зарос рыжей бородой.
У Власа мельница водяная на плотине. Ниже запруды омут, за мельницей лес. Глухомань. Для лешего самые любимые места. Поговаривали, что мельник знается с нечистым. Так ли, нет, но был Влас угрюм и на добро скуп.
В апреле-пролетнике задождило, развезло. С полудня Ерёмка с Тимохой завернули на мельницу. Пусто. Завоза до новины нет, и колесо стоит мёртво. Влас спал. Услышав гомон, поднялся нехотя, глаза продрал. А Ерёмка с Тимохой уже за стол усаживаются. Тиун рукавом пыль смахнул, на край стола грудью навалился, зевнул. Почесал мельник затылок, спросил:
– Откель?
Тимоха своё проронил:
– Тащи бражку.
Влас голову в угол сунул, достал жбан и корчагу.
Пили, хмелели мало. Закусывали луковицами и сушёными окунями.
Незаметно ночь подступила. Влас огонь высек, вздул лучину. Ерёмка в который раз завёл своё:
– Проучим Аниську.
Влас отмалчивался. Тимоха отвернулся от Ерёмки, разгрыз луковицу, прожевал с хрустом. Потом стукнул кулаком по столу, прохрипел:
– Айдайте!
– и поднялся.
Под сапогами жалобно скрипнули половицы. Вышли с мельницы. Темно.