Василий Шуйский

Бахревский Владислав Анатольевич

18

Садясь ужинать, увидели, что места за столом не хватит доброй трети горемычных нежданных гостей. Принесли козлы, положили доски, застелили доски скатертью.

Беда катилась на Рязань неведомо с какой стороны. Одних сожгли и пограбили под Пронском, других под Скопином, третьих у Касимова. Грабили и жгли не чужие душегубы — свои сердешные крестьяне.

— Собраться надо всем! Сложиться в полк да пойти и посечь их, как бурьян! — пылая щеками, крикнул молоденький можарский дворянин, не выдержав

общего молчания.

Никто ему не ответил. Хозяин дома Захарий Ляпунов, покрестясь на икону, прочитал молитву, сел и взял ложку, и все перекрестились, сели, и хлебали щи, и ели пироги с рыбой и с мясом, и запивали еду красным сладким квасом.

— Посечь крестьян — обобрать самих себя, обобранных, — сказал Захарий и, сказав это, поглядел наконец на можарского дворянина. — Крестьяне твой дом спалили, они же и поставят тебе новые хоромы, а не будет крестьян, кто же тогда? Ты небось топора и в руках никогда не держал — одну только саблю.

— Государю надо бить челом! — запричитали шепотками беженцы-старики.

— А какому? — наливаясь яростью против всего этого скудоумства, с нарочитой кротостью вопросил брат Захария Прокопий.

Все примолкли, почувствовали грозу.

— Злоба меня поедом ест, — признался Прокопий.

Улыбнулся, но зубы сверкнули хищно, и хоть не убыло в его лице красоты, но страшно стало сидеть с ним в одной горнице.

— Бояре угощают нас царями, как пряничком. Вот он вам Борис Федорович, а вот вам Василий Иванович. Слаще не бывает. От их сатанинских сладостей землю корчит, люди чернеют, царство прахом идет, — сказал быстро, негромко, доводя трусливых до прослабления.

— Ты, Прокопий, чересчур! — возразил брату Захарий.

— Да почему же чересчур? Что у него, у Шуйского, под шапкой-то?

— Неужто?! — акнул можарский дворянчик.

— Вот тебе и неужто! — вконец рассвирепел Прокопий. — Только о том ли речь? Нам ли о боярских душах печься? Ты о своей подумай. За что нам беды наши? Да все за то, за отступничество, за клятвы ложные. Как можем мы бить лбом перед Шуйским, когда жив истинный царь Дмитрий Иоаннович? Галка он, Шуйский, схватил, что блестит, и в свое гнездо.

— А делать-то что?! — испугался можарец.

— От правды не отступайся. Надо не бегать от крестьян, а вести их. Им правда дороже, чем нам с тобой… То ведь не торг, не базар, чтоб царя выбирать, какой ласковей. Царь от Бога, а за неверность нашу ответ будем держать на небесах.

Пыхнул Прокопий, как сосновая лучина, и померк. В разговор больше не встревал, но слушал старого и молодого, все в глаза заглядывал, да так, как и собака не смотрит…

Перед сном Прокопий ходил на пойму, на белые туманы глядел. Будто само небо клубилось в ногах. Один облак кучерявее другого, а вокруг белесые полосы, как реки. Кипел где-то в неведомых болотах пребольшой котел, лезло зелье через край.

Постоял Прокопий, повздыхал.

Спать лег, всё жену по головке

гладил. Гладил притихшую, гладил да и заснул.

Проснулся до зари, уже сердитый. Торкнул жену в бок:

— Собирайся! В деревню поедем.

До того заспешил, что завтракал не садясь за стол. Расколупал яйцо — да и в рот, хлебушка куснул, луковицу грызнул. Запил все квасом, перекрестил лоб и, не глядя на жену — собралась ли, нет ли, — повелел:

— Едем!

Дворня норов хозяина хорошо знала: лошади вот они, у крыльца.

Милостиво позволил жене взобраться в телегу, принял у конюха вожжи, тронул. В другой телеге ехало четверо из дворни, ружье везли.

— Чего молчишь? — отходя от злой дури, спросил жену вполоборота уже, хотя еще не глядя.

— На небо гляжу.

— А чего глядеть? Небо и небо.

— Да, верно. Дымов вроде не видно.

— Вот я и засуетился, — обрадовался жениной мудрости Прокопий. — Как бы мужики, на соседей глядя, не забаловали. Пожгут, а потом уж почешутся.

Выехали на пустырь, сплошь занятый беженцами. Двигаются все как во сне. Костры разложены бестолково, дым тянет под дубы, а там на низких сучьях бабы люлек понавешали. Дети орут. Не крестьяне, жизни в курной избе не отведали.

Какой-то остолоп рубил топором дрова, да все поперек. Рубаха взмокла от пота, а нарубленного кот наплакал.

Загорелось у Прокопия сердце, кинул вожжи жене, выскочил из телеги.

— Где же ты видел, чтоб этак дрова мученически мучали? — набросился на остолопа, отбирая топор. Ударил наискось с одной стороны, потом с другой — готово полешко. — Дворянин! Белая кость!

Пошел по табору, лая всех, кто на глаза попадался.

— Каждый свой костер зажег! Вы что, и в беде объединиться не можете? О Русь разнесчастная!

Народ сбегался послушать, поглядеть: кто пришел, может, знает чего?

— А то я знаю, — отвечал Ляпунов людям, — что нельзя русскому человеку без крыши жить. Не кочевники! А коли царь дурак, так оттого, что он и не царь вовсе. Супостат! Их величество государь царь великий князь всея Русии ныне в Путивле, а завтра уж в Москву придет. Будет истинный царь, будет и жизнь ваша прежняя, как искони заведена.

Чувствуя власть над толпою, захмелел Прокопий, не стало ему удержу. До того распалился, что и все от него занялись огнем, как солома.

И понесло тот пожар на воеводский двор.

Князя Гаврилу Каркадинова, товарища воеводы, пытавшегося урезонить толпу, Ляпунов велел схватить — и схватили, связать — и связали, везти в Путивль на суд государя — повезли.

В единочасье вся Рязань отреклась от Шуйского ради истинной своей присяги — Дмитрию Иоанновичу.

Диво дивное — русский народ. Погорельцы и те, кто их жег, соединились безмятежно и прочно ради одного только призрака истины. Поплакали, помолились — и под колокола на Москву, гнать из Москвы неправду, правду сажать в цари.