Василий Шуйский
Шрифт:
Ляпунов и Сумбулов переглянулись, встали.
— Такое тебе, гетман, наше слово: коли кто посмеет из твоих казаков разорять озорством помещичьи дворы, мы тех обидчиков добудем хоть из-под земли. И прикажи, гетман, пленных дворян не казнить и не мучить. Они слуги государя. Его руки. Татары из степи нагрянут, чем держать меч, коли вместо рук обрубки?
Сказал Ляпунов и пошел к двери. Болотников — стол в угол, лавки к стенам и опять на пол лег.
— Зря орешков не погрызли! — крикнул рязанцам вдогонку.
…Снег сыпал,
— Не заехать бы к москалям! — сказал Сумбулов, останавливая лошадь.
— А я не прочь заехать. — Ляпунов натянул повод и, загораживая рукавицей лицо, пытался разглядеть дорогу. — Вот и зима… — Передернул плечами. — В Москву хочу, в тепло.
Сумбулов склонился с седла, лицом к лицу.
— Первым, кто приедет к царю Василию, будет награда, вторым — прощение, третьим — кнут и рваные ноздри.
— Награды в несчастье грех получать, кнута тоже не боюсь. Не дамся. — Тяжело, по-бычьи, Ляпунов покрутил головой. — Нет его, царя Дмитрия. Ивашку-казака на мякине провели.
— Но он верит. Он ведь был у Дмитрия Иоанновича.
— Мишка напялил на себя золотой татарский халат — вот и царь.
— Какой Мишка?
— Молчанов, собака. Был бы Дмитрий Иванович жив, разве сидел бы он в Кракове или еще где, когда войско под Москвой, когда Москве защищаться некем? Надурили нас!
Стременами зло, больно тронул коня и будто из-под жернова выехал — светло, бело, небо сияет.
Поскакали.
— Что это? — поднялся на стременах Прокопий.
Красная луговина расплывалась на белом. Подъехали ближе — тела с размозженными головами, исколотые животы… И все голые.
Не остановились.
— Видел? — спросил наконец Прокопий.
— Пленных порешили.
— Кто порешил — видел? Вилами порешили, дубьем. Крестьяне наши добрые всласть потрудились. Обобрали, как водится, и всех к Господу Богу — из-за сапог, из-за порток…
Царь и взаперти царствует…
Каждый день шли стычки у Скородума, там, где нынче Земляной вал, у Серпуховских ворот и особо кроваво у Данилова монастыря. Здесь на Москву налегал сам Болотников. Его ставка была в селе Коломенском. Шли стычки под Симоновым монастырем, по всему Замоскворечью. И все же Москва не была взята в кольцо. Ярославскую дорогу царские воеводы удерживали. Подвоза большого, однако, быть не могло, торговля нарушилась. Купцы отсиживались по своим городам. Стало голодно, но не до смерти. Царская Дума в те дни заседала без воевод.
По разумению разумных, занималась делом — в такую-то страсть! — немыслимым, пропащим.
— На Русском нашем царстве как не свихнуться! — друг перед дружкою жалели царя Василия Ивановича бояре, совсем не слушая дьяка: уж больно долго читал, и все мудрено.
Думе был предложен «Устав дел ратных». Да ведали россияне хитрости воинские, коими похваляются Италия, Франция, Испания, Австрия, Голландия, Англия,
Повеселила Думу статья Устава, требующая от воеводы веселого лица для ободрения рати.
— Только нынче и улыбаться! Самое времечко!
Шуйский услышал смешки, встрепенулся, в остром лисьем личике его проступило волчье, белоглазое, беспомощное, но тотчас улыбнулся:
— Что? Лучше, когда царь улыбается? То-то! Улыбка стоит вдесятеро против злого крика. От улыбки воеводы у солдата грудь колесом. От крика же спина горбата. Ратник, боящийся своего воеводы, на врага идет с двойной боязнью. Где ж тут победить?
— Оттого ты и милуешь пленных? Наших режут, а мы милуем! — сказал, не подумав, Гермоген.
Государь изумился оплошке святейшего, поспешил на помощь:
— А мы милуем по твоим молитвам. Посеешь горе — и уберешь горе. Сегодня на Лобном месте прощение получили четверо. Но коль живы остались и на воле, завтра придут к нам уже сорок. На сорок рожен прибудет у вас и убудет у недруга.
— Ты, государь, добрый человек! Но враг доброту за слабость принимает, — сказал Гермоген, не пряча укоризны. — Чем ты добрей, тем больше у тебя врагов. Ты о будущем войске ныне печешься, а где оно, твое нынешнее войско?
Стало тихо в Думе. Шуйский сидел, склонив набочок голову. На лысом темени сиял солнечный зайчик. И всем чего-то погорчило. Экая нескладная русская жизнь! Перевелись великие государи. Сидуны на царском месте сидят. Сидуны.
Вдруг ветром колыхнуло замерший воздух. Двери растворились, в палату, к царскому месту, чуть не бегом устремился царев брат Дмитрий. Василий Иванович побледнел, встал, ожидая удара.
— Рязанские дворяне с Прокопкой Ляпуновым и с Гришкой Сумбуловым перешли к тебе, государь. Вину свою тебе принесли.
— Ляпунов? Прокопий? Рязанский дворянин?
У царя перехватило горло.
«Господи! Свершается милость твоя».
Вздрогнул, как проснулся. Оглядел Думу.
— Ляпунова жалую думным дворянином. Ибо думает. — И так победительно поглядел на бояр, словно Болотникова в пух и прах расколошматили.
Десять дней зализывал рану предводитель вольницы. Наступать, глядя за спину, — грудь прошибут. Только 26 ноября 1606 года Болотников решился перейти замерзшую Москву-реку и напасть на Рогожскую слободу. Истома Пашков со своим полком был послан замкнуть окружение Москвы на Ярославскую дорогу, взял село Красное и остановился. Наступила ночь.