Василий Шуйский
Шрифт:
— Что ж тебе надобно от меня, святейший? Скажи, я исполню.
— Войско пора собирать.
— Собираю, святейший! Боярину Воротынскому повелел готовиться, а с ним — князю Юрию Трубецкому.
— Что же сразу-то не сказал? — изумился патриарх. — А я шумлю.
— Ныне все шумят, — почти прошептал царь Василий. — Молись, великий иерарх, ты ближе нас к Богу. Как же я хочу, чтоб сам Господь вразумил неразумных, остановил руку, занесшую меч, остудил горячее слово, чтоб слетело оно с уст уж не обидным, не ранящим.
Гермоген
— Не в монашеской ты рясе, государь, — в царской ризе ты. Да не оставит тебя Господь.
Ушел, вздымая мантией золотистую пыль в столбах летнего горячего солнца.
Шуйский подождал, пока дверь за патриархом закроется, и, макнув мягкие тряпицы в приготовленное врачами снадобье, приложил их к своим ноющим ячменям.
— Вот и царь, а ячмени мучают. — И вздохнул, вспомнив Марью Петровну. — Вот и царь, а свадьбы не сыграешь, пока траур не кончится.
От князя Шаховского пришло Молчанову письмо за семью царскими печатями. Шаховской в день мятежа, когда погибал оставленный всеми Самозванец, спер царскую печать. Теперь все свои письма он посылал как высшие, как государственные.
Шаховской Богом молил Молчанова, не теряя золотого времени, когда все за Дмитрия, принять на себя это драгоценное имя. Путивль ждет. И Москва ждет. Россия ждет.
Призадумался Молчанов. Гришки Отрепьева на год хватило. Стоит ли царская шапка такой цены? Славы на века вечные, но ведь и жить хочется. Сегодня Москва ждет, а завтра с топорами прибежит.
И тотчас встало перед глазами это лысенькое, моргающее, кругленькое — то, что звалось ныне российским самодержцем. Стыдоба!
Спустился из кельи в трапезную, где князь Василий Мосальский играл в шахматы с бежавшим из Москвы князем Михайлой Долгоруким.
— Князья, не пора ли сыграть в иные шахматы?
У Мосальского глаза блеснули, как у заядлого охотника. Долгорукий потупился. Он прибежал на соблазны польской жизни, и вот зовут вернуться к своему, русскому, корыту.
— Князь Василий, ты вчера мне о Болотникове говорил. Ну-ка еще скажи. Все, что знаешь.
— Казак, правдолюб. Услышал, что истинного русского царя обидели, вот и поспешил на его защиту.
— Царю на защиту… — сказал Мосальский словно бы себе, но поглядывая на Долгорукого.
— Откуда этот молодец? Ты сказывал, будто из Венеции?
— Холоп он. Князя Телятевского холоп.
— Андрея Андреевича?
— Нашего. Тот, что в Чернигове воевода. А в Венецию он прибежал с турецкой галеры. Может быть, эту галеру венецианцы и захватили у турок. Одним словом, человек бывалый. На галеры попал из казаков. В казаки из крымской неволи. От Телятевского убежал, а от татарского аркана не увернется.
— У Андрея Андреевича в дворне, говоришь, служил? Ратному строю, значит, учен?
— Думаю, что хорошо учен. В казаках атаманил. На галерах
— Привези-ка ты, князь, казака Болотникова к нам сюда.
— А когда?
— Да сегодня. Тотчас поезжайте да и привезите. Зовут его как, не помнишь?
— Иваном.
— Вези казака Ивана Болотникова. Скажи ему, государь зовет.
Оба князя, Мосальский и Долгорукий, разом поглядели на товарища своего и отвели глаза. Об иных делах лучше бы не знать.
Казак был столь широк в плечах, столь могуч натруженными на галерах руками, столько в нем было жизни, воли, что польский вельможный дом, приняв его, стал хрупок и почти прозрачен.
А казак к тому же был стеснителен, он робел перед креслами, креслицами, перед зеркалами, обилием свеч в огромных люстрах и канделябрах.
Молчанов сидел в кресле, застланном куском золотой парчи, в кафтане пана Мнишека, предоставленном пани Мнишек ради такого необычайного случая. Вместо пуговиц — сапфиры, оплечья из шнурков, унизанных жемчугом и рубинами, на груди изумрудный крест, пояс в алмазах, сабля в алмазах, на пальцах перстни.
Возле кресла стояли двое телохранителей, и казак, смекнув, перед чьи очи его доставили, проворно бухнулся в ноги.
— Встань, Иван Болотников! — молвил «государь» ласково. — Слышал я, ты готов послужить Богу, истинному царю и всему народу русскому.
— Готов, великий государь! — подняв голову, но не смея подняться, звонко, радостно отвечал Болотников.
— Встань, казак! Встань! Это боярам привычно на коленях ползать… И в службу и в дружбу велю я тебе, Иван Болотников, идти в Путивль и, собрав войско, выступить на изменников-бояр, на злодея Шуйского, похитителя моего престола. Крепок ли ты духом, казак, для такого тайного и великого дела?
Болотников, вначале растерянно улыбающийся, сдвинул брови, посуровел лицом, глазами ушел в себя, меря глубину духа своего.
— Исполню, государь! — сказал наконец. — Как велишь, так и будет.
— Славный ответ! — вскричал, вскакивая со своего «царского» места Молчанов. — Слава казаку! Чару казаку!
Чару поднесла одна из небесной красоты полек, окружавших ясновельможную пани Мнишек.
Болотников принял хрупкую, пылающую рубиновым огнем чашу, хватил ее в единый дых.
— Подойди к руке, казак.
«Царь» снова опустился на свое место, и Болотников, подойдя, коснулся губами руки того, кому желал служить верой и правдой.
— Те, кто целует мою царскую самодержавную руку, получают от меня в Москве по сорока соболей. Ныне я беден, казак. Вот тебе всего пара соболей и малая казна на дорогу. Все остальное пойди и возьми у похитителей моих, для меня и для всех, ограбленных изменниками.
Соболя, взятые из казны семейства Мнишек, были великолепные. В кошельке сотня золотых монет. То был воистину царский жест, но от Болотникова ждали многого.