Василий Теркин
Шрифт:
— Это камешек и в мой огород?
Низовьев прищурил свои подслеповатые, умные глаза.
— Извините за откровенность! Ведь вы, коли не ошибаюсь, желаете совсем отделаться от ваших лесов и перевести капитал за границу?..
— Может быть… Разве это преступление?
— С известной точки, да.
— Ой-ой! Как строго! Вы, как говорят московские остряки, — патриот своего отечества?
— Хотя бы и так Павел Иларионович! я выразился сейчас, что прискорбно видеть это; но, как представитель
— Именно. Вам, промысловым людям, как вы изволите называть, надо благословлять эту неспособность русских землевладельцев держать в своих руках хозяйство страны… Было время — и я мечтал служить отечеству.
"А теперь ты в француженок всаживаешь миллионы", — добавил мысленно Теркин и начал бояться, как бы раздражение не начало овладевать им.
Низовьев сделал жест рукой, в которой была папироса.
— Признаюсь, — продолжал он медленнее и с блуждающей усмешкой, — только дела заставляют меня возвращаться на Волгу и вообще в Россию.
— А то совсем пропадай она, эта Россия? — спросил
Теркин с вызывающим жестом головы.
— У кого больше веры в нее, тот пускай и действует. Вот, например, в лице вашем, Василий Иваныч, я вижу что-то новое. Люди, как вы, отовсюду выкурят таких изменников своему отечеству, как мы, грешные.
Сдержанный смех докончил его фразу. стр.398
Теркин услыхал в ней скрытую иронию.
"Ладно, — подумал он, — в инвалиды записываешься, а на дебоширство с француженками хватает удали!"
— Всякому свое, Павел Иларионыч, — сказал он несколько бесцеремоннее и, на особый лад взглянув на Низовьева, подумал: "мы, мол, знаем, каков ты лапчатый гусь". — Нашему брату, разночинцу, черная работа; господам — сниманье сливок…
— Сливки! Сливки!.. Это не великодушно, Василий Иваныч. Насчет сливок, — и он подмигнул Теркину, вам некому завидовать.
Тон этих слов показывал, что Низовьев намекает на что-то игривое. Губами он перевел, точно что смаковал, и в глазах явилась улыбка.
"Это еще что? — спросил про себя Теркин. — К чему он подъезжает?"
В таком тоне он не желал продолжать разговора. За всю зиму женщины точно не существовали для него. Он не бегал от них, но ему сдавалось, что они потеряли над ним прежнюю силу. Балагурства скоромного свойства он никогда особенно не любил. Еще менее с таким
"тайным развратником", каким считал Низовьева.
— Нам где! — ответил он, однако, в игривом же тоне. — Мы — лыком шитые простецы.
— Будто?
Низовьев наклонился к нему и стал говорить тише:
— У вас были встречи с пленительными женщинами… И одна из них до сих пор интересуется вами чрезвычайно.
— Уж не в Париже ли?.. Так я там не бывал.
— Не в Париже, а на Волге… Прежде чем я имел удовольствие сегодня познакомиться с вами, я уже знал, что вы — человек опасный.
Низовьев погрозил указательным пальцем.
Этот оборот разговора Теркин начал принимать за «финты», за желание отделаться от более обстоятельного обсуждения цены.
— Не понимаю! — выговорил он и пожал плечами.
Лицо его досказало: "да и нет у меня ни охоты, ни времени переливать из пустого в порожнее".
— К нам в Васильсурск пожаловала с одним из лесопромышленников… прелестная женщина. — Низовьев стал жмуриться. — Если не ошибаюсь, ваша хорошая знакомая.
— Кто же это? стр.399
В вопросе Теркина заслышалась уже явная неохота продолжать такой разговор.
— Серафима Ефимовна… Рудич!.. Ведь вы ее знаете?
— Знаю, — ответил Теркин, не меняясь в лице и очень сухо.
Он никак не ждал этого. Имя Серафимы не смутило его. Ему было только неприятно, что деловой разговор переходил во что-то совсем "неподходящее".
— Приехала она с очень курьезным господином. Фамилия его — Шуев… племянник миллионера, сектант, из той секты, — Низовьев сделал характерный жест, — которая не желает продолжения рода человеческого… И он, несмотря на это обстоятельство, безумно влюблен в госпожу Рудич и кротко выносит все ее шуточки. Вероятно, в сералях так достается от султанш их надзирателям. Тут надзиратель — в роли чичисбея. Носит розовые галстучки, душится. У этих господ лица такие, что трудно определить их возраст… Кажется, он еще молодой человек.
— И она его обрабатывает? — спросил Теркин с брезгливой усмешкой.
— Я в это не входил, Василий Иваныч. Знаю лишь то, что эта прелестная женщина, с изумительным бюстом и совсем огненными глазами — таких я не видал и в Андалузии, — искала на съезде лесопромышленников не кого другого, как вас!..
— Меня?
— Без всякого сомнения. Имел ли я право сказать, что вы снимаете сливки, ха-ха!? И это не мешает вам прибирать к рукам наши родовые угодья… Второе менее завидно, чем первое. Вы не находите?
Любитель женщин все яснее выступал перед Теркиным, и ноты, зазвучавшие в его картавом голосе, раздражали его.
— Я, право, не знаю, что вам сказать, Павел Иларионыч…
А за то какую жизнь ведет теперь эта особа, и кто при ней состоит, я не ответчик.
— Но кто же это говорит, добрейший Василий Иваныч, кто же это говорит! Прошу вас верить, что я не позволил бы себе никаких упоминаний, если б сама
Серафима Ефимовна не уполномочила меня, в некотором роде…
Он как бы искал слов.